— Слушаю, — говорю я. Тон у меня, чувствую, протокольный. Но это ничего, это так и надо. Я же говорю — поднадоело! И, в конце концов, что такого он мне хочет сообщить вот в этой «топчущейся» манере? В том, что влюблён, он мне, помнится, легко и просто признался. Рекламку возле почты поднял, а там, на обложке: «I love you» — и цветочки. Вот это «I love you» с цветочками он мне и презентовал. «Do you love me?» — спрашиваю. «Yes!» — говорит. А тут — ну что же ты хочешь сказать?
— У тебя никогда такого не было… что ты не хочешь, чтобы кто-нибудь уходил? Ну, или там… уезжал? — спрашивает он.
— Я же не ухожу уже, — говорю.
— Да нет, не ты. Ну, не именно ты…
— Так кто конкретно? Она? — киваю я на магазин.
— Да никто. В том-то и дело, что никто!.. Тебе никогда так не казалось?
— Казалось, конечно, — говорю. — Маргулис уехала, а думаешь, я этого сильно хотела?
— А как ты этого не хотела?
— Сожалела, вот как!
— Вот и я сожалею. Только… сильно как-то. Вот и о Копейке…
— О чём?
— О ком. Магазин — «Копеечка». И всех, кто там работает, Копейками зовут. Хочу как можно больше про неё запомнить…
— Да уж. «Каким ты бы-ыл, таким остаааался!..»! — пищу я.
— Они там ещё «Ходят кони» поют! — подхватывает он, не обращая внимания на мой ультразвук. — Я, как узнал, сразу захотел запомнить… Ну как бы мне запомнить!
— Нет, — говорю я, — ты не запомнишь. — Ни этот дивный голос, ни эту прекрасную песню. НИ ЗА ЧТО!
Курыч молчит, насупился.
— А ты заплачь, — говорю. Ох не нравится мне его настроение!
— Ну, сейчас-то нет… — говорит. А по виду как-то больше на «да» похоже!
Некоторое время мы топчемся на месте, потом, не сговариваясь, идём на перевёрнутую железную радугу.
— А радуга-то тут откуда? — удивляюсь я.
— Притащил кто-то. Наверно, со старого садика. Там, за контейнером, ещё какие-то лазилки валяются…
После слова «контейнер» я начинаю эту радугу критически оглядывать, и Курыча это смешит:
— Да чистая она, чистая!
— Точно? — Теперь я уже нарочно делаю такое недоверчиво-куриное лицо. Слава богу, не ноет!.. И вдруг мне становится стыдно.
Я ведь так и подумала — «не ноет!». Но что-то же он хотел мне сказать? Что-то заставило его «ныть»? Так почему я так запросто отмахиваюсь от этого? Пусть даже вся эта «дружба» и «любовь» — сплошные кавычки. Пусть даже всё это общение — какая-то там «вакцина». Но как же моя тонкая душевная организация? Неужели и она ни на что не отзывается? Какая же она тогда тонкая?
Мы усаживаемся на эту радугу, как на качели. И я говорю:
— И часто у тебя… часто ты вот так не хочешь, чтобы уезжали?
Курыч раскачивает всё сильней и сильней. Говорить он явно расхотел.
— Держись, говорю! — предупреждает он, и очень даже вовремя, — я едва успеваю схватиться за перекладину, как мы налетаем на камень, и нас подбрасывает так, что с меня слетает шапка.
Курыч останавливается и потихоньку слазит с радуги. Потихоньку — это чтобы я не грохнулась со всего маху, когда перевешу. Я и не грохаюсь. Моя половина радуги — вместе со мной — плавненько так перекатилась на землю, на снег, а его — без него — оказалась вверху. Лежу на земле и смотрю на небо. Кажется, солнце пытается сквозь дымку пробиться. Как раз в «окне» — между перекладинами… Интересный ракурс.
— Ну всё, вставай, — говорит Курыч, подавая мне шапку.
— Неа, — говорю я, но шапку беру. Беру, надеваю — и не встаю.
— Почему? — удивляется он.
— Не почему, а до чего. Ты ведь не договорил. Не встану, пока не договоришь.
— Да что говорить-то!
— Всё.
— Всё-о? — кривляется Курыч, и я передумываю, хочу встать. И ничего интересного в этом ракурсе! И глупо валяться на этой помойной радуге. Но встать у меня не получается, и я только трепыхаюсь, тряся эту железяку и, мне даже кажется, само небо. Курыч не обращает на это внимания. Он смотрит на меня — и не на меня. Он смотрит на мою шапку — ни с того ни с сего уставился!
— У тебя шапка — как тюбетейка, — говорит он. И это правда, похожа, расцветкой. — Один узбек нас в очереди смешил, летом ещё. Фокусы там всякие показывал… Я хотел научиться — и не успел. Теперь, как тюбетейку вижу, всегда про него вспоминаю…
— Да ты про меня лучше вспомни! — ору. — Вытащи ты меня с этой радуги!
Вытащил.
И наконец-то мы обратно на карьер отправились.
Я всю дорогу отряхивалась и злилась.
— Что ты вообще сказать-то хотел? Что в узбека влюбился?
— Не в узбе-е-ека, — блеет он. — Не в узбе-е-ека, а в человека. — Про человека он уже нормально говорит. По-человечески. Бекал-бекал — и заговорил. И это даже не смешно! Не знаю, как у него это получается. У меня бы смешно получилось, точно знаю. Да у кого угодно смешно! «Не в узбека, а в человека»! С ума сойти…
— И не влюби-ился, — блеет он немного погодя. — А соскучился, — добавляет абсолютно серьёзно. Грустно. Окончательно. Без надежды, что ли… И я кое-что вспоминаю!
Я вспоминаю, как два года назад, когда мы с родителями в Гомель ездили, со Светой познакомилась.
Мы в купе ехали. Жарища — жуткая. Я в коридор всё время выходила, там не так душно. Выхожу в очередной раз — а в другом конце коридора какая-то девчонка расписание разглядывает… А кроме жарищи ведь ещё и скукотища! Я боком-боком — и к тому расписанию. А тут ещё мама из купе выглядывает, видит её — и тоже заинтересовывается. «Ксан, а ты вон с девочкой познакомься! Не так скучно…» — говорит она, — больше для девочки, конечно, чем для меня, дураку понятно, что я так и собиралась сделать!.. Я подошла. Я познакомилась. Я всё правильно сделала. И всё-таки получалось, что ошиблась. Тут кто угодно бы ошибся. Не надо, как оказалось, мне было знакомиться с этой девочкой! Да это никакая и не девочка была. Ей двадцать семь лет было. Карлик. Карлик Света.
Мама об этом попозже узнала. Мы, сразу как познакомились, пошли к Свете в купе. Она там одна ехала. Вагон вообще какой-то полупустой был. И мы разговаривали — наверное, с полчаса. Или с час. Трудно сказать, сколько это было по времени. У Светы был муж и ребёнок — приёмная дочка, Глашка. Второклассница. «Ужасная милашка!» И с этой Глашкой-милашкой она никак не могла найти общий язык. Но очень хотела. Она даже глашеский язык выдумала — специально для Глашки. Она ей не «умывайся — и завтракать» говорила, а «глумывайся — и главтракать»! Муж, когда услышал, сказал: «Гламурненько…», а свекровь: «Глупо!»…
Мама заглянула к нам в купе. Увидела Свету и сказала:
— Здравствуй…те. Ксана, а мы с папой тебя ждём.
— Ждёте? — удивилась я.
— Так точно. — И мама ещё раз посмотрела на Свету. Света сказала: «Заходите!», но мама развернулась и ушла.
Мама сказала, что это ненормальное общение — я и женщина-карлик («Женщина-карлик!» — хохотнул папа. А я-то думала, он спит!). И чтобы вместе нас она больше не видела. Я забралась на вторую полку и зачем-то стала считать все вертикальные линии. Потом они стали расплываться и потекли. И я шмыгнула носом.
— И что это значит? — мама встала возле моей полки и оперлась на неё локтями. Немного постояла, потом сказала:
— Я тебя понимаю. Ты испытываешь дискомфорт, думаешь, что сложившаяся ситуация ужасна… Но дело, Ксаночка, совсем не в ситуации, дело в том, как ты к ней относишься, понимаешь? Не думай об этом сейчас. Поспи. Попробуй поспать. Ну а потом — потом, если захочешь, подумаешь! Подумаешь — но потом. Хорошо?
Я кивнула. Дискомфорт я действительно испытывала. Но обижаться… Я старалась не обижаться. Маме я доверяла всегда, в конце концов она не только мама, но и специалист! Просто… просто у меня было чувство, что чего-то не хватает. А что-то — очень и очень лишнее. И это было очень… тягостно. Мне казалось, я этой тяжестью полку продавлю! Я лежала и лежала. Здесь, без Светы. А всё это время могла бы быть там, со Светой. И это было бы совсем другое время. Вот и весь «дискомфорт»… Так ведь я просто скучала! И я сейчас это поняла, на Курычевом «соскучился»!..
Я смотрю на Курыча. Он поднял какую-то ржавую трубку, крутит её, как обезьяна гранату, и уже совсем не похож на того, кто только что говорил серьёзно и грустно. Жаль. Он опять расхотел говорить. «Недалёкие, поверхностные люди… всего касаются только слегка и ничего толком не понимают…»
— Ох! — вздыхаю я. Но вместо вздоха сожаления получается просто вдох.
— А?.. — переспрашивает Курыч.
— Дышу я, какое ещё «а»! — Я выхватываю у Курыча трубку и закидываю её так далеко, что сама удивляюсь. — Апорт! — говорю. Но Курыч шагает как ни в чём не бывало. А тут ещё солнце окончательно пробилось. Весной пахнет! И куда-то деваются все «жаль» и «грустно». По-моему, мне просто хорошо! Может, я тоже поверхностный человек? То плохо, то хорошо, то грустно, то весело…
Налим с Веснухой целую гору мусора натаскали. Правда, по большей части, это действительно мусор — палки слишком мелкие, куски линолеума слишком дырявые. Но зато есть кирпичи — довольно много, все практически целые, — и есть два огромных листа шифера — как новые, а может, новые и есть. Курыч оглядывает всё это по-хозяйски и по-хозяйски же говорит:
