И вокруг этой «лазилки» — сетка. Серебристая, — такие, наверно, от мух вешают, на даче где-нибудь.
— Юрта! — заключила я.
— Точно, — согласился Курыч. — Пуфик, Пуфик!.. В общем, он придёт. Надо ждать.
— Ну приехали. А почему ты думаешь, что он придёт?
— Говорю же — знаю… Пошли. — Курыч отогнул сетку и полез внутрь. И я полезла. Правда, спросила сначала:
— А… штаб этот на нас не рухнет?
Курыч только хмыкнул.
Мы сели на корточки и затихли. Курыч достал зажигалку и стал ею щёлкать. Иногда вырывалось высокое оранжевое пламя. И в какой-то момент… в какой-то момент мне стало казаться, что нам просто никуда и не надо. Что мы можем сидеть, и сидеть, и сидеть — здесь, внутри. Там, снаружи — какие-то странные цвета, вот этот «сюр», сиреневое, фиолетовое. Холодное и чужое. А здесь, внутри, — огонь, мы…
— Какой огонь… — сказала я, и Курыч стал щёлкать чаще.
— Ты, — говорю, — только пожар не устрой. А то так и сгорим в этом штабе. Сетка эта горит на «ура»…
— А-а, не хочется сгореть в штабе? — заулыбался Курыч с таким видом, как будто подловил меня на чём-то.
— Вот знаешь — нет! Огонь над головой, потом… вообще в голове! Не хватало…
— А что в голове должно быть? Вода?
— Всего поровну должно быть. Все стихии. Вода, воздух, огонь, земля. Всё должно быть уравновешено, всё хорошо — в меру.
Курыч опять заулыбался. Ну да, да, не мои это слова, не мои, это мама так говорит! Мне даже вдруг представилось, что я на эти полминутки в маму превратилась, а он это видит, видит так же, как я, — поэтому и улыбается!
— Слушай, а почему бомжи сетку не украли? — То-то же, сразу перестал улыбаться!
— Ну… Может, их вчера тут и не было…
— Значит, — говорю, — сегодня будут! И ничего от этого штаба не останется.
— Это… не важно. Останется. От всего что-то остаётся.
— Ну да. Ты это знаешь конечно же. Как то, что Пуфик сейчас появится!
— Да он там уже. Выгляни.
Я выглянула. Пуфик бродил по льду и нюхал его! Я как-то сразу занервничала и стала выбираться из нашей «штабной юрты», но Курыч сказал:
— Сидеть. — Так и сказал — «сидеть», представляете?! Ну всё, думаю, опять началось. Барские замашки, неуравновешенный мальчик и прочие прелести.
— Я не…
— Да сядь ты. И закрой глаза!
И я закрываю глаза и опять усаживаюсь на корточки. А через минуту меня лижет прямо в эти самые глаза Пуфик!
— Фу!! — ору я. — Фу!! Какой же ты идиот, Курыч! Какой идиот! — Я выхватываю у него из рук поводок (а какой поводок-то грязный!), выбираюсь из штаба (спотыкаюсь, падаю, и вот уже и сама грязная!) и гордым обиженным шагом направляюсь обратно. Пуфик рвётся вперёд что есть сил, прямо вот-вот удавится. Пусть думаю, удавится, но поводок я уже ни за что не выпущу, пусть рвётся, главное, что «вперёд» для него — то же, что и для меня. Домой, вот что. Домой и побыстрее!
Какое-то шестое чувство говорит мне, что Курыч идёт за мной, но я не оглядываюсь, ничего не говорю. А что говорить? Идиот он и есть идиот. И эта мерзкая слюна у меня на физиономии…! А ведь я было подумала… даже не подумала, а… что-то во мне повернулось в эту сторону. В общем, почудилось, вот наверно как. Почудилось, что Курыч, идиот такой, меня поцелует! А тут — Пуфик… Глупо-то как. Тем глупее, что смешно. Как если бы я в балетной пачке рассольником облилась. Ждала принца, а подлезла дворняга… Курычу это не объяснишь. Видеть его не могу. Вот и пусть где-то там плетётся!..
— Да ладно, пошутил я…
Ага, догнал всё-таки! И всё-таки я скажу, скажу, скажу это всё, чего не объяснишь! Вот именно что и объяснять не буду, а просто…
Ничего я не сказала, конечно. Дёрнула поводок так, что Пуфик назад с полметра проехал, даже дорогу когтями пропахал, схватила его за его бока и сунула прямо Курычу под нос. Пуфик страшно обрадовался, принялся его лизать. Но и Курыч страшно обрадовался! Он прямо просиял, забрал у меня Пуфика и бодрым шагом, с ним на руках, к дому потопал. Я постояла немного (обижаться или уже нет?), и, в итоге, уже мне пришлось их догонять…
Во дворе стояла мама.
— И где ты была?!
Оказывается, не было меня минут сорок. Это раз в восемь — как мама сказала — больше чем то, на что они с папой рассчитывали.
— Но ведь вы не рассчитывали на то, что он убежит. А он убежал.
— И что, надо было бежать за ним? И откуда взялся этот твой Курыч?!
Мама не так уж часто из себя выходила, нечасто и ненадолго, я знала, что она скоро в себя вернётся, и не спорила, не сильно-то старалась оправдываться.
— Чтобы Курыча этого я больше не видела!
Я пожала плечами, продолжая вытирать Пуфика мокрой тряпкой. Лучше будет потом объясниться, мама сама так меня учила — не решать, не пытаться решать ничего в запале, а сейчас она явно там, в этом запале.
— Почему чтобы не видеЛА? — переспрашивает папа. — Чтобы не видеЛИ. — Папа не в запале, он в кухне. Кофе пьёт, наверно.
— Кто-то был другого мнения! — кричит мама. — Кто-то называл это «вакциной»!
— Другого мнения? Был. — Но (пауза, наверно, кофе отпивает) «вакцинация» затянулась…
Видимо, я как-то неудачно дёрнула Пуфика, он заскулил и тяпнул меня за палец.
— Ай! — взвизгнула я. Прокусил! Ну, думаю, придётся в школу перстень надевать, не люблю, когда руки не в порядке…
— Ай-яй-яй, — передразнила мама. — А ты думала, это легко — завести собаку?
— Так ведь я её не заводила.
— А друзей этих ненормальных — заводила?.. Ксана, я беспокоюсь. У меня ситуационная тревожность — семьдесят один, мне всё это не нравится, понимаешь?
— Понимаю. И что мне делать? — говорю я, рассматривая палец. Пуфика недовытертым отпустила. Он рад. Рванул в кухню («Да ё-моё! Хорошо, что не про крокодилов…!»).
— Пообещай, что никакого Курыча, — с готовностью отвечает мама. Как-то сразу ясно, что не сейчас она это придумала.
— А йод у нас есть?.. — спрашиваю. — Обещаю: никакого Курыча, — добавляю я. Легко так добавляю, между делом, просто для маминого успокоения и всебяприхождения. Я ведь ещё не знаю, что действительно — никакого Курыча. Т. е. какой-то ещё будет, но где-то далеко, я — в другом месте. И я с ним, в общем-то, в последний раз говорила…
В школе нам объявили, что завтра, во вторник, олимпиада по русскому. В городе, в восемнадцатой школе. Едет кто? Еду я. Раньше мы с Яной Маргулис «олимпиадились», а теперь вот… Я подошла к Татьяне Алексеевне и сказала: одна не поеду. Она замахала руками, мол, что ты, что ты, едь с кем хочешь, только едь! Смешная она. Я её как-то спросила про любимый фильм, так она, не задумываясь, — «Бриллиантовая рука»! Видимо, у меня такая кислятина на физиономии выступила, что она заволновалась: «А ты, Оксаночка, что посоветовала бы?». «Синий бархат», — говорю. Пошутила я так. Если Линча и начинать, то не с «Бархата», конечно… Но знаете, что она сказала? Спросила: «Это документальный?» Что, интересно, ей в голову пришло, ткацкая фабрика?
А ещё у Алексеевны смешной нос. Он картошкой, но дело даже не в этом. Дело в том, как она его носит. Как-то суетливо, нелепо — как будто по нечаянности прилепила, а он, понимаете ли, не отлепляется. Трогает его то и дело, шмыгает… Когда я к ней на литкружок ходила, всё думала: когда же я к ней привыкну? К вот этой её манере. Ведь ко всему привыкаешь, внешность тех, кто рядом, очень быстро перестаёшь оценивать. Но к этому «носоносительству» я так и не привыкла! Может, мне и не надо к нему привыкать? Ведь есть, бывают вещи, от которых нужно держаться подальше. Нелепость, например. Может быть, она, нелепость, заразна. Чувствую же я какое-то неудобство, даже ёрзать начинаю, когда разговариваю с этой моей «картофельной» Алексеевной! Хотя веду — я. Ну, знаете, в разговоре можно быть на равных, а можно — вести. Ставить условия, направлять. Условия мои были такими:
— Я с Виславой поеду.
— С Виславой? Но она…
— Но она не будет участвовать, знаю, знаю. Просто поедет. Мне же неохота одной до города телепаться.
— Ты не одна поедешь, там ещё ребята… Шестой класс. И пятый. И с вами кто-то из учителей…
— И Вислава.
— Ну хорошо. И Вислава…
Я же говорила — я веду!.. Вот и с Виславой-Веснухой — я вела. Меня это устраивало, хотя, конечно, устаёшь иногда. Иногда злит, иногда недоумеваешь. Вот на остановке я, помнится, разозлилась. Я молчу — Веснуха молчит, я молчу — Веснуха молчит, я молчу — и она молчит, и так минут десять! Рядом галдят, а мы молчим. И всё потому что я куда надо не «рулю», не тяну Веснуху за язык! Стоит и молчит, и только одно хорошо, что хоть рот не открыт. Но и это только потому, что его не видно. Она длинным-предлинным шарфом обмоталась, почти до глаз. Зачем? Не так и холодно. Может, это у неё парадно-выходной вариант какой-нибудь?
Нас на эту олимпиаду семеро ехало. Подходим — остановка пустая, видимо автобус только что ушёл. Стоим, ждём, что делать? Два пятиклассника, двое из шестого (и те, и другие на математику ехали), я, Веснуха и новенькая учительница — Марина Героевна. Да-да, не Георгиевна, а Героевна. Бывает же. Но вот к этому мы как раз моментально привыкли. Даже благозвучным стало казаться. А что? Марина Героевна! В общем-то, действительно благозвучно.
