«Эгей» — это припев такой, он у Федяры лучше всех получается. Прямо непонятно, такой маленький, а голосина у него истошный, даже в ушах звенит. Этой песне нас брат Паша научил, когда в отпуск весной приезжал. Веселая песня! Когда ее поешь, нужно руками и ногами всякие кренделя выделывать.
Э-э-ей, мама Ева!
Э-э-ей, папа Адам!
Э-э-ей, маму съели!
Э-э-ей, папу не дам!
Шурка с Тришкой на нас уставились и хохочут, а Надька с Ленкой, что ты скажешь, ноль внимания, знай свою молитву тянут, распевают про Колумбину. Слушать тошно!
Шурка кричит:
— Эй вы, рыбаки в кавычках, давайте еще!
Я говорю:
— Сами-то вы в скобках!..
Шурка подумал и говорит:
— А вы с вопросительным знаком!..
— А вы кильки! — кричу. — Эй, кильки, килечки! Вас самих надо ловить и в банке мариновать!
Потянули мы веревку, лодка сначала пошла тяжело, девчонки ничего даже и не заметили. Но потом лодка стала все быстрее от тростников отдаляться, Надька тут и крикнула:
— Ой, а куда ж это мы плывем?..
— Ага-а! — закричали мы. — Попались!..
И давай изо всех сил тянуть веревку. А Надька вскочила в лодке и орет:
— Отпустите!.. Слышите, отпустите!
— Вы чего там? — кричит Шурка.
— Клюет рыбка, клюет!
— Дураки!.. Отпустите сейчас же, чего мы вам сделали?..
Шурка вопит на берегу:
— Надька, развязывай веревку, чего орешь!
— Кильки, какие крупные кильки! — кричим мы. — Тянем-потянем! Тянем-потянем!.. Эге-е!.. Ого-го-о!..
Лодка уже совсем к нашему берегу приблизилась. И тут Надька с Ленкой сели тихонько на корме и стали реветь.
А я, честно скажу, не могу терпеть, когда ревут девчонки. Крикнул я нашим ребятам:
— Погодите тянуть!.. Да ну их!..
Вынул я перочинный нож, зажал его зубами и к лодке поплыл. Девчонки как увидели в зубах у меня нож, так и замерли. Надька-то реветь совсем перестала, а Ленка как завизжит:
— Ай, ай, ай! Режу-ут!..
Ну, думаю, пока доплыву до лодки, ты криком всю деревню соберешь. Пропадай моя веревка! И разрезал ее чуть ли не посередине.
Девчонки увидели это, успокоились. Надька стала к берегу грести, а Ленка кричит:
— Вот дураки, думают, мы их испугались! Я нарочно визжала!
Надька говорит:
— Пусть бы только вытянули, я бы этому Антошке-картошке все глаза выцарапала.
И запели, как ни в чем не бывало, только громче прежнего:
Так погибли они, оба друга-а,
Знать судьба их такая была-а…
Ну не зануды ли? Веревка-то теперь пропала. И рубаху свою я только зря измочил.
У меня бабушка в Кильково живет
У меня бабушка в Кильково живет. Бабушка у меня не то чтобы очень старая, но и не молодая. Она уже пять лет на пенсии. Приду я к ней, она и говорит:
— Ну, Антон Иванович, давай чай пить.
А я и не возражаю. Самовар у бабушки к моему приходу всегда готовый, она каждое воскресенье меня ждет.
Я сажусь на лавку под самым окошком.
— Давай, — говорит, — Антон Иванович, чай пить…
Бабушка любит все по многу раз повторять.
— Давай, сударик ты мой, чай пить, — в третий раз говорит бабушка.
А когда уж вынет она яйца из самовара и нальет нам по чашке чая, когда я уж полкуска булки с вареньем съем, бабушка вздохнет и все равно скажет:
— Давай, Антон Иванович, чай пить…
Ну и что? У людей и похуже привычки бывают. Вон, Федяра, он ногти грызет. А бабушке, может, весь день не с кем поразговаривать. Бабушка ведь одна.
Я у нее спрашиваю:
— Тебя тут не обижают, бабушка?
— А кому, — говорит, — меня обижать?..
— Как же! Шурка с Тришкой, часом, не балуют? Фонариком в глаза ночью не светят? Под окнами псами не лают?
— Да по-олно тебе, чего им лаять, — отвечает бабушка, — чай, они люди, а не Полканы…
А я говорю:
— Будто ты не знаешь, какие они злыдни, ваши кильковские, и-эх! А ты мне скажи, чуть обидят, я им вмиг хвосты позакручиваю!
— Да будет тебе, Антон Иванович, больно ты грозен, — отвечает бабушка. — Не тронь их, помилуй, они ребята нехудые, редко когда примутся баловать.
— То-то, — говорю, — ты не бойся. Чуть чего, ты на речку выйди и меня покличь.
— Чего мне бояться, — говорит бабушка. — За таким заступником мне бояться нечего.
У бабушки с огорода калитка к реке есть. Она ее тряпкой завязывала, а я проволоку нацепил. Вообще я ей много полезных вещей сделал, например, вертушку на огород — кротов распугивать, потом лесенку, чтобы ей на печь лазить, починил. Можно бы и дальше перечислять, но тогда выйдет, что я хвастаюсь.
— За таким заступником, — говорит бабушка, — мне жить да жить.
Вот пошел я к бабушке в воскресенье
Вот пошел я к бабушке в воскресенье. В Кильково-то я не стал входить, а поймой, камышами пробрался, да только в камышах будто тоже кильковские сидят, за мной наблюдают. Я по камышам из дробовика — хлобысь! Они врассыпную! Ага-а, побежали!.. Я ползком ползу, ужом извиваюсь, а тут мне засада — трое сидят за кустом. Что ты будешь делать! Я — бегом! Отхожу, отстреливаюсь. Вбежал в бабушкин огород, а за мной погоня. Крикнул я: «Равенские не сдаются!» И — к бабушке на двор. А на дворе-то меня уже четверо поджидают и — в рукопашную, бей не жалей. Летят все вверх тормашками, только ведра громыхают! Я — в избу!
Бабушка спрашивает:
— Ты чего этаким супостатом пришел?
— Насилу, — отвечаю, — отбился.
— От кого? — спрашивает бабушка.
— От ваших, кильковских.
— Да их же никого нет в деревне, Антон Иванович.
— Как нет? А где же они?..
— А вот нынче тут мимо меня проходили. Слыхала, на полные сутки в лес ушли.
— Это как же… В поход, значит?..
— А я этих дел, сударик, не понимаю, — говорит бабушка. — Может, и в поход. Котелок, видела, картошку варить, несли. Еще кое-какую амуницию… Да ты взмокший весь, сядь отдохни. Поешь вареньица.
Варенья-то с лепешками я поел, а чай пить отказался, какой уж тут чай. Я спросил.
— А в какой же лес они ушли, бабушка?
— Кто их ведает, не могу я тебе сказать. Ну, думаю, ладно, отыщем мы вас, килечки, отыщем. Видно, не далеко вы ушли.
Прибежал я в Равенку, а ребята по деревне скачут, конников изображают: эх! эх!
Я кричу:
— Игры играете, а кильковских-то проворонили! Кильковские-то в поход ушли! А ну, кто со мной в погоню?
Все закричали:
— Мы! Мы!
И запрыгали от нетерпения, плетками замахали, вот молодцы-кавалеристы!
Выехали мы на дорогу. Скачем рысью, пыль столбом! Федяра все норовит меня обогнать.
Крикнул я на него:
— Куда вперед командира! А ну назад!
Санька с Ванькой скоро притомились. А тут как раз и горох. По правой руке поле зеленеет. Спешились мы, коней в кусты поставили, нехорошо гороховое поле топтать. Горох-то на поле еще молодой, сладкий, горошин нет почти, а стручки сочные, жевать вкусно.
Наелись мы гороха, сколько хотели, полные карманы напихали, только вышли на дорогу, смотрим, навстречу нам мотоцикл тарахтит. Мало ли машин по дороге ездит. Мы думали, что проедет мотоцикл, а он остановился. На нем председатель колхоза сидит. Подманивает нас пальцем:
— Подите-ка сюда. Вы кто такие?
— Мы равенские, — говорю.
— Что-то я вас никогда не видел, для равенских, вроде бы, крупноваты.
Я говорю:
— Да равенские мы, факт, равенские! Мы подросли!
— Тогда, — говорит, — другое дело. Горох ели?
Я говорю:
— Ели…
— Значит, с таких-то лет расхищаете колхозное добро? Ай-яй-яй!
— Мы и не расхищали, — говорю, — мы только попробовали.
— Вот-вот, попробовали… А еще неизвестно, вырастете, так будете ли колхозу пользу приносить.
Я говорю:
— Будем, будем!
— Знаю я вас, — говорит председатель, — гороху нашего наедитесь, а после драпака в город!..
Коля Семихин совсем губы распустил, в сторону смотрит:
— Да не…
Я кричу:
— Нет, дяденька председатель, нет!..
— Ну, ешьте тогда, — говорит он, — тогда ешьте. Бобовая культура очень питательная для организма, в ней крахмал, белки… Ешьте, чтоб хорошие из вас мужики вышли. А кукуруза поспеет, то и кукурузу ешьте. Но из деревни — ни-ни! Поняли?
— Поняли…
И председатель на своем мотоцикле дальше запылил.
А мы пошли к лесу. На коней садиться не стали, пешком пошли.
— Видали? — говорю. — Вот как дело оборачивается!
Федяра опять вперед меня забегает:
— Ага! И горох, и кукурузу есть разрешил!
Да разве я про это?
Я говорю:
— Федяра, я вовсе не про горох, а про то, что вот мы какие председателю нужные! Останьтесь, говорит, не уезжайте. Да разве я куда-нибудь уеду? Всю жизнь буду жить в нашей Равенке! До гроба!
