Ровно в восемь за нами пришла надзирательница в том же странного покроя синем платье, которое было на ней вчера, и села пить чай с нами в нашей уютной небольшой столовой (она же и приемная комната маленького интерната). Едва мы успели проглотить по кружке горячего напитка, как прозвенел оглушительным звоном колокольчик за дверьми.
— Это на молитву, — предупредительно пояснила мне Живчик, и все мы тотчас же поднялись из-за стола и, встав по двое «в пары», как это здесь называется, малютки впереди, я и Принцесса, как самые высокие — сзади, позади нас надзирательница под руку со Слепушей. И таким образом двинулись в зал на молитву, где уже были собраны все «экстерные» гимназистки, как птички, слетевшиеся со всех концов города сюда, в гимназию, в эту большую, не меньше нашего театра комнату. Ах, как их много, мамочка, и все в коричневых платьях и черных передниках. (У нас, четырех «живущих» интернатских белые передники, в отличие от экстерных.) Они все смотрели на твоего Огонька, точно я была не Огоньком а каким-то чудовищным зверем, Бог весть откуда появившимся в их гимназическом зале. Дежурная старшего класса прочла молитву, и затем степенным, медленным шагом мы направились в класс. Описывать класс тебе не стоит, Золотая, он точь в точь такой же, каким его изображают в детских книжках из школьной жизни, которых мы столько перечли с тобою, мое сокровище, когда я была еще глупым маленьким утенком. Помнишь? Скажу только, что в нем, то есть в классе, было сорок мест, а нас, интернатских, вошло в него только четверо: Принцесса, Ирма Ярви, Слепуша и я. Это был шестой класс, предпоследний по счету. Сестричка и Живчик учились в четвертом, а две наши прелестные малютки в первом классе. Есть еще и восьмой класс, Золотая, но проходить его не является обязательным для каждой гимназистки. Он представляет собой своеобразное и вполне самостоятельное учреждение. Некоторые из окончивших гимназию девушек (разумеется, из тех, кто хорошо учился) остаются здесь, чтобы специализироваться в педагогическом деле. Насколько я поняла со слов объяснившей мне все это Принцессы, здесь, в восьмом классе, преподают девушкам, как учить других, и из этого последнего класса выходят вполне педагогически образованные барышни, будущие учительницы и гувернантки. Но дело не в этом, Золотая! Я не останусь ни за что в восьмом классе, хотя бы вся гимназическая администрация умоляла бы меня об этом, стоя на коленях. Я ни за что не соглашусь еще один лишний год пробыть без моей ненаглядной мамули!
Итак, мест в шестом, «моем», классе всего сорок (я успела их сосчитать по тем черным, белокурым и русым головкам, которые занимали эти места). Сначала они показались мне все на одно лицо благодаря их однообразным костюмам, но перебегая взглядом с одной девочки на другую, я смогла различать их по внешности. Больше всех меня заинтересовала моя соседка по парте. Представь себе смуглую чернушку, мамочка, с маленькими, темными и живыми, как у мышонка, глазами, насмешливо косившимися на меня, вздернутую пухлую губку с чуть заметными черными волосками над нею, с толстой, до пояса, косой, перекинутой на плечо. Девочка казалась одного возраста со мною, или, может быть, чуточку помладше. Она сунула себе в рот вынутую из кармана карамельку и с удовольствием посасывала ее. Потом совсем не стесняясь присутствием в классе учителя русского языка, маленького добродушного толстяка в синем с золотыми пуговицами фраке, обмакнула перо в чернильницу и написала на розовом листик клякс-папира:
«Меня зовут Катишь Миловой, кое-кто из подруг прозвал меня Усачкой. Они были бы много любезнее, если бы окрестили меня согласно моей фамилии Милочкой или Милашкой, но они, как видите, предпочли иное, потому что нашли у меня усики над верхней губой. Разве это дурно — иметь такие усики? Скажите!»
Я хотела ей уже ответить, так как она протянула мне с этой целью ручку с пером, что такое украшение, напротив, ей очень к лицу, но как раз в эту минуту появилась перед нами высокая девушка и проговорила строго:
— Милова, вы занимаетесь за уроками посторонними вещами! Мешаете и новенькой, и самой себе!
— Это наша классная наставница Юлия Владимировна. Немножко требовательная не в меру, но в сущности предоброе существо, — шепнула мне на ухо Милова, когда воспитательница отошла от нашей парты.
Почти тотчас же вслед за этим послышался голос учителя:
— Госпожа Камская, не будет ли вам угодно проэкзаменоваться по русскому языку!
Твой Огонек, мамочка, подскочила, как ужаленная от неожиданности на месте. Это явилось большим сюрпризом для меня… Я думала, что экзамены будут проходить несколько позднее. Но тем не менее я изъявила свое согласие и, поднявшись с места, проследовала на середину класса.
Я не могу тебе в точности описать, как я отвечала, Золотая, потому что все существо твоего Огонька дрожало и трепетало, начиная с ресниц до кончиков пальцев на ногах, так мне было нежелательно осрамиться перед всеми этими гимназистками, что впивались в меня несколькими десятками пар глаз. И, кажется, отвечала весьма недурно, так как, отпуская меня на место, учитель спросил:
— Скажите, госпожа Камская, кто вас подготовил по русскому языку?
Тогда я поспешила рассказать ему все: что ты хотела подготовить меня сама, так как окончила в свое время гимназию с золотой медалью, но что репетиции, спектакли и вся твоя служба провинциальной актрисы мешали тебе сделать это, но что со мною занимался аккуратно изо дня в день учитель из мужской гимназии по всем предметам, за исключением языков, которые мне преподавала жившая с нами рядом старушка — бывшая гувернантка, говорившая на всяких языках, кроме, кажется, рыбьего, да и то потому только, что у последних нет физических данных для разговора.
Сначала толстяк (я узнала впоследствии, что его зовут Иван Иванович, фамилия его Радушин) казался очень довольным такой откровенностью, но потом вдруг насупился и перестал задавать вопросы. Кажется, он обиделся моей развязностью, но, Золотая, я нахожу, что ему совсем не следовало бы обижаться тому, что я немножечко неудачно сострила. Чем же виноват твой Огонек, что он такой особенный, непосредственный (так, кажется, называли меня твои товарищи по театру?), мама, и… и глупый?
После урока я узнала, что первый мой экзамен прошел вполне благополучно и что по русскому языку мне поставлено «пять». Лучшая отметка! А, каково?! Если я продолжу в этом роде, Заза и бабушка Лу-лу не посмеют меня называть уже маленькой глупышкой.
Следом за русским экзаменом у меня были и остальные. Отвечала не помню, что и как, но в общем отмахала недурно. Поздравь твоего Огонька, Золотая! Он не осрамился, ни-ни! Впрочем, здесь нетрудно спрашивают, совсем нет, право! По алгебре я чуточку напутала в уравнениях со многими неизвестными, но учитель помог мне выпутаться, и я вышла победительницей даже и из этого, всегда самого трудного для меня, предмета. Что же касается средней, новой и русской истории, то я с такой добросовестностью барабанила во время экзамена последней годы главнейших событий, что преподаватель по этим предметам, ужасно лохматый, с огромною шапкою волос на голове, не успевал задавать мне вопросов.
В классе от всех этих перечислений стоял не то гул, не то трескотня кузнечиков, не то жужжанье шмелей в жаркую пору. Он, то есть учитель, оказался вполне довольным моим ответом.
— Благодарю вас, m-lle, — сказал он, отпуская меня на место.
И когда я уже сидела на скамье подле Усачки, неожиданно спросил:
— Скажите, пожалуйста, m-lle, известный художник Камский не приходится ли вам сродни?
О, мамочка, это была лучшая минута, которую я когда-либо переживала!
— Это мой отец! — вырвалось у меня с такой стремительностью, гордостью и восторгом, что все эти девочки обратили на меня изумленные глаза. А с кафедры уже неслись приятные, неожиданные для меня слова историка:
— Я знаю картины вашего отца. Они в полном смысле этого слова прекрасны. Особенно «Солнечный день»!
Золотая, наш «Солнечный день»! Наш «Солнечный день» похвалил он в первую голову! А!
— О, это лучшая картина! — помимо моей воли вырвалось у меня, и твой Огонек запылал снова по своему обыкновению.
Я не помню, как кончился этот урок, но когда он кончился, я была окружена четырьмя десятками девочек, и все они смотрели на меня так, точно твой глупый Огонек, мамуля, была жительницею Марса, неожиданно свалившеюся на Землю, сюда, в класс. Они все наперебой жали мне руку, поздравляли с успешною сдачею экзаменов и параллельно делали замечания вроде того, что они и не знали, какая новая гимназистка (дочь знаменитости — читай в скобках) поступает к ним в класс.
Ах, мамуля моя, радость, голубушка, у твоего бедного глупого Огонька голова закружилась, как мельница, и я была близка к тому, чтобы упасть в обморок от счастья.
