Муслима, видимо, догадалась о моих сомнениях. Она перевернула страничку и, проглатывая от волненья слова, продолжала читать:
«Дорогие ребята всего Таджикистана!
Сергей Лунев жив. Письмо было из Таджикистана. Это почтальонша Надюша сама сказала. Если мы все дружно возьмемся за дело, мы Лунева найдем. У нас тысячи ног и тысячи глаз».
Муслима сделала небольшую паузу и четко, как диктор, закончила:
— Все на поиски Сергея Лунева!
Ребята захлопали. Сначала те, которые стояли поближе, а потом все остальные. Казалось, по двору лупил без передышки веселый дружный ливень.
Муслима закончила читать и передала заметку и все дальнейшие полномочия Олиму Турдывалиеву. Олим был чуточку бюрократ.
— Кто за то, чтобы утвердить заметку, прошу поднять руку, — сказал Олим.
«За» проголосовал весь двор.
Редактор прочел заметку и в упор посмотрел на меня. Я прекрасно понимал, что говорил этот строгий, никогда и ничему не удивляющийся взгляд. «Эх ты, журналист! — говорил он. — Простой заметки выправить не можешь! До каких пор я буду мучиться с тобой?»
Я стоял навытяжку перед Расулом Расуловичем и страдал. Я очень боялся, что редактор прогонит меня из газеты. Я не мог жить без гранок, без папок с юнкоровскими заметками, без своего огромного, похожего на катафалк стола. Газета для меня была все — моя жизнь, моя мука, моя судьба.
Но молчание вечно продолжаться не может. Редактор понял, что у меня язык присох к горлу, и начал сам.
— Скажи, Саша, — спросил он. — Ты сам писал эту заметку или кто-нибудь помогал?
Слово «заметку» Расул Расулович взял в кавычки. Да если б только одно слово. С тех пор как я появился в редакции, он брал в кавычки все, что касалось моей особы. Даже мою фамилию.
Вместо ответа по существу, я начал рассусоливать про наше собрание, про Олима, который похож на горшок для каймака, про ребят, которые единодушно голосовали за эту заметку. Расул Расулович не дослушал меня до конца. Он отдал мне заметку и спокойно, не повышая голоса, сказал:
— Про Олима расскажешь потом, нет времени. Заметку обработай и сдай. Надо сделать проще и лаконичнее. Она пойдет в номер.
Я взял заметку и пошел к своему катафалку. Нет, не пошел, а полетел на крыльях. За всю свою стажорскую службу я ни разу не сдавал в номер важных заметок, не делал срочных неотложных дел. Я был в редакции «на подхвате», или, как еще говорят, — «прислугой за все».
Заметку, которую мне возвратил редактор, я выправил одним махом. В этом нет ничего удивительного. Нервы мои были взвинчены. Я старался изо всех сил. Я делал настоящую журналистскую работу первый раз в жизни!
Через десять минут моя заметка была уже в типографии, а еще через десять минут линотиписты отлили белые блестящие строчки и, обжигая руки, понесли их на талер. Через два часа газета была готова. Моя заметка стояла на первой полосе. Черный броский заголовок трубил большой сбор — «Все на поиски Лунева! Следопыты, вперед!»
Но вся беда, что после заметки прошло уже пять дней, а мы до сих пор не продвинулись в поисках Лунева ни на шаг. Письма сыпались, как из мешка. Были тут и коротенькие сообщения, и побольше, и толстые, как романы Майн Рида. Но содержание всех этих посланий было одно и то же: нет, нет и нет.
С утра до вечера в коридоре редакции толпились какие-то незнакомые мальчишки и девчонки. Они хватали за полы литрабов, то есть литработников, заглядывали в глаза и задавали одни и те же вопросы — что, как, когда? Мы разводили руками и старались шмыгнуть в первую попавшуюся дверь. Что им ответишь! Лунев и тот, кто жил рядом с ним, могли не прочесть нашей заметки. Это, во-первых. А во-вторых, кто мог поручиться, что Лунев действительно живет в Таджикистане?
Каждый день приносил мне новую пилюлю. Вчера после обеда, например, в редакцию примчалась Муслима.
— Рафик Нечаев, идите скорее. Олима на рынке бьют!
Я заявил Муслиме, что у меня работы по горло. Я никуда не пойду, и вообще я знать не знаю, кто такой Олим и что этому типу от меня надо. Пускай бьют, режут, пускай варят из него бешбармак. Я не двинусь с места, не пошевелю пальцем. Это — окончательно!
— Пойдемте, рафик Нечаев. Я вас прошу! — сказала Муслима.
— Просить нечего. Я уже сказал…
— Ну, пойдемте…
— Не пойду. Я занят.
— Пойдемте…
— Не пойду, не пойду, не пойду. Ты понимаешь?
Муслима отрицательно покачала головой. Она не понимала. Она стояла возле порога и ждала. На круглом хорошеньком личике ее была написана просьба и молчаливое осуждение.
Я не выдержал этих молчаливых упреков Муслимы и согласился идти на рынок, защищать этого прохвоста Олима Турдывалиева. Мы вышли с Муслимой из редакции и тут же нырнули под густой пыльный шатер деревьев. Солнце жарило вовсю. Если бы не эти деревья и не эти арыки, которые торопливо журчали с правой и левой стороны улицы, можно было бы вообще сгореть от зноя или расплавиться, как овечий курдюк в котле.
Муслима шла вприпрыжку впереди меня. Она была в своем нарядном, похожем на тюльпан платье, в синих с загнутыми вверх носами туфлях. Из-под тюбетейки — тоже нарядной и пестрой — выбегали на спину черные тоненькие как ботиночные шнурки косы. Много раз я пытался сосчитать эти шнурки, но все равно сбивался. Даже от легкого, незаметного движенья головой косы сбивались в одну общую горсточку и снова рассыпались по ее плечам.
Покачивая косичками, Муслима рассказывала мне по дороге про Олима, что занесло его на рынок, что он там натворил и почему, собственно, к нему применяют устаревшие и запрещенные меры наказания.
Олим и его бесчисленные приятели, оказывается, расклеивали на рынке объявления про Сергея Лунева. Объявления, а вернее, газетную заметку, переписанную от руки на четвертушке бумаги, они расклеивали на все одушевленные и неодушевленные предметы, будь то машины, арбы, лошади или верблюды.
— Он что, с ума сошел? — спросил я Муслиму.
— Не знаю, — серьезно ответила Муслима. — По-моему, не сошел.
— Головы у твоего Олима нет!
— Я с вами, Александр Иванович, согласна. Но у него критическое положение…
Муслима украдкой посмотрела в мою сторону — какое это произведет впечатление на меня. Но я глазом не моргнул. Поблажки от меня Олим не дождется. Ни за что! Кстати, я не особенно верил, что на рынке, в центре большого города могли истязать живого человека. Даже такого, как Олим.
— Давно его бьют? — спросил я.
— Давно, Александр Иванович. С утра.
Олим блуждал по рынку с шести утра. В одной руке у него было ведерко с рыжим клеем, а в другой — объявления. Сначала все было хорошо. Но потом один пожилой таджик поймал Олима за этим занятием. Он вздул его камчой и заставил чистить свою лошадь. Олим лошадь почистил, но потом попал в руки какого-то киргиза в шапке из лисьего хвоста. Теперь Олима бьют, а возможно, даже прикончили, потому что киргиз очень разозлился на Олима за своего верблюда. От верблюда Олиму тоже досталось. Когда Олим клеил объявление, верблюд обернулся и плюнул Олиму в лицо.
Не успели мы пройти двух кварталов по направлению к рынку, впереди показалась какая-то процессия. По улице, размахивая руками и пританцовывая, будто на празднике, с шумом и гамом шли мальчишки и девчонки. Впереди всех шагал высокий киргиз в черной бархатной шапке, обшитой лисьим хвостом. Рядом с ним, целый и невредимый, шествовал наш Олим Турдывалиев.
Киргиз вел в поводу рослого двугорбого верблюда. На спине, груди, возле хвоста и почти под самым брюхом горбатого великана призывно белели объявления. Это был не верблюд, а тумба для афиш. Судя по всему, Олим вел этого рыжего верблюда в редакцию фотографироваться.
Я подошел к Олиму с самыми твердыми и решительными намерениями. Но Олим не дал мне вымолвить ни одного специально для него приготовленного слова.
— Между прочим, рафик Нечаев, — сказал он, — мы нашли Сергея Лунева.
Ребята снова подняли шум и гам.
— Нашли! Ура! Нашли Сергея Лунева!
Не меньше других волновался и киргиз в шапке из лисьего хвоста. Угловатое и загорелое дочерна лицо его с крохотным пучком волос вместо бороды сияло от счастья и желания сообщить мне радостную весть. Улыбаясь всеми своими ослепительно белыми зубами, он ткнул пальцем в объявления, которые шелушились на верблюде от жары и с треском отваливались на землю, и закричал мне в самое ухо:
— Я знаю такой Лунев! Лунев мой ошна! Лунев наш колхоз тракторист!
Удачи и огорченья… Они идут рядом с нами с той самой поры, когда ты сделал первый шаг от стола до теплых материнских колен. Вот и сейчас на смену первой, блеснувшей вдалеке надежде, пришли огорченья. После встречи с киргизом минул день, минул второй, а мы, как и прежде, ничего не знали о Сергее Луневе.
