- Ах ты моя ласточка! - тихо прошелестел ее голос. - От мамушки-то как рано на дальнюю сторонушку! Звать-то как?
- Даша, - ответила я, чувствуя, как в горле встал и мешает комок от жалости то ли к ней, то ли к себе самой.
- Ташенька, - закивала головой бабушка и еще пожала мою руку. - Старинное имечко, крестьянское… Енюшка, - позвала она дочь, - зовут-то ее хорошо - Дарьюшкой.
Я смутилась. Так меня еще никогда не называли. Получалась я опять не такая, как есть на самом деле: будто уже взрослая. А тетя Еня еще добавила, отозвавшись из чулана (так здесь кухню называют) громким голосом:
- Как же, как же! Она у нас, матушка, Дарья Сергеевна.
Так и не поняла я: то ли меня она повеличала матушкой, то ли к матери так обратилась.
Эта тетя Еня такая: все вроде говорит серьезно, а где-то насмешка таится в ее словах или намек какой-то скрытый.
Показалось мне, она хотела сказать, что я не просто себе девочка, как бабушка меня приняла, а дочка начальника: главный зоотехник по важности сразу идет после директора совхоза, а директор - это уж выше и нет.
Зачем она так? Ведь Лена и Энгельс и вовсе уж директорские дети. А к ним она без всякой насмешки.
Вот и утром сегодня, когда я в школу собиралась, тетя Еня сказала, глядя, как я причесываюсь перед зеркалом:
- Знаешь что, Даша, волосы лучше заплести. Ты, оно правда, не деревенская девочка, и кудри тебе к лицу, но в школу надо поскромнее. Там все будут с косами, а ты на особицу. Вот и неладно получится. Осудят еще.
Я так и замерла с гребенкой в руках. Получалось по ее словам, что я нарочно хочу выделяться? Просто у меня для кос коротки еще волосы были. Да и вообще не думала я, какая у меня прическа - для школы или не для школы. У меня даже слезы на глаза навернулись. Тут Лена мне помогла.
- Правда, - говорит, - как это я не догадалась тебе сказать? Давай, живо заплету!
И заплела. И свои ленточки завязала.
У самой Лены косы длинные, черные, она их подвязывает, продевая ленты в самое верхнее звено кос, за ушами. Мои же коротковатые волосы еле заплелись, и нахально торчали косицы из-за ушей. Хорошо, конечно, что тетя Еня сказала про волосы, а то и правда бы стала я среди девчат как белая ворона. Только зачем она все меня подозревает?
Тоня Антипова
После уроков первого сентября я шла домой вместе с Шурой Омелиной и Верой Зозулей.
Звонок с последнего урока оказался волшебным: мальчишки уже не бесновались - спешили по домам. Многие жили в ближних деревнях - за три, четыре и за пять километров. Почти ни у кого из ребят не было портфелей. А как у пастухов - холщовая сумка на лямке через плечо. Лямка на правом плече, сумка под левой рукой. В дороге удобно, не мешает. А у меня был старый мамин портфельчик - совсем облезлый, рыхлый, рыжеватый, но с замком и с ручкой, как полагается.
И у Шурки был портфель, и у Веры.
Лена Ахтямова с нами не шла. У них было шесть уроков, а Энгельс отправился с мальчишками. Вообще я заметила, что здесь девочки и мальчики еще больше сторонились друг друга, чем в совхозе. Вот интересно: дома мы с Энгелькой, например, и разговариваем, и играем, а если в школе или на улице - то делаем вид, будто и знать не хотим друг друга.
Даже и шли так: девчата по правой стороне дороги, мальчишки - по левой. Я смотрела украдкой, не видно ли того «глядельщика». Он после истории с крапивой ничуть не стал тише, скакал по партам, гонял по коридору, сбивая встречных с ног, а на уроках по-прежнему глядел на меня. Я уж привыкла к этому и больше не обращала внимания. Звали его Лешкой Никоновым. Немного побаивалась я, что после уроков он пристанет ко мне и будет драться, но, кроме Шуры и Веры, в нашу сторону шло много девчат, бояться было нечего. Да нигде и не виднелась Лешкина белесая голова.
Последний раз я видела его на большой перемене - он мчался вдогонку за какой-то бойкой девчонкой. Я еще удивилась, какая бесстрашная девчонка: она часто оглядывалась на Лешку с довольным и веселым видом, и даже дразнилась: «Догони-ка!» Она здорово, легко бежала, обманно бросаясь в сторону и вдруг сворачивая за дерево. Кстати, она одна из девчат бегала с мальчишками по зеленому двору. И как мне хотелось тоже побегать! Такой широкий и зеленый двор! Огромные деревья, церковь, как древний рыцарский замок, и ограда широкая, по которой можно походить, как по крепостной стене. Но выбежать в этот двор - все равно что перейти линию фронта. Противно мне было оттого, что боюсь. Загнали меня в какую-то клетку, и стала я сама не своя. Просто стыд. Если б не Тоня Антипова, и не решилась бы я. Так бы и глядела в окно всю большую перемену. Но Тоня вдруг встала со своего места и негромко сказала:
- Девчатки, пошли за мной.
Как только она ступила в узкий проход между партами, вокруг нее заплясали мальчишки - и Лешка, и Карпэй, и тот черненький, похожий на Карпэя, и еще какие-то не из нашего класса уже понабежали.
- Тетенька, тетенька, почем молоко?
А этот черненький кривлялся перед ней, дергался, как клоун. Вот Тоня его и схватила. Ловко как-то соединила его руки - ладонь к ладони, так ребенку делают «ладушки» - и спросила, пристально глядя ему в глаза:
- Ну, что с тобой сделать? На руках понести или сам пойдешь?
- Пусти, Тонька, пусти! - запросился мальчишка сразу жалобным голосом.
А Тоня обвела мальчишку вокруг себя, как в вальсе, не выпуская его рук, и оттолкнула на ребят, толпившихся в узком проходе между парт за ее спиной.
Они, разинув рот, наблюдали за расправой над чернявым и теперь с гоготом и восторгом приняли его к себе.
- Ай да девка! Вот так да!
- Зашибет мимоходом!
- Ей бы в кузню!
- Да чего там - пахать на ней!
- Ну, Голован, живой?
- Чай, с жизнью прощался!
Пока они восхищались Тоней, мы, все до одной, спокойно вышли за ней.
И лицом и фигурой Тоня уже походила на взрослую женщину. Лет ей, наверное, было много больше, чем любому в нашем классе. На первый взгляд вовсе некрасивая: все лицо - лоб, щеки, подбородок - необычного темного малиново-сизого цвета, будто она только что из жаркой бани. Загар такой, что ли? Тугое, набрякшее лицо, и губы так плотно сжаты, что кажется, Тоня все время терпит сильную боль. И выражение глаз, широко открытых, больших, усиливало это впечатление: взгляд был сосредоточен на чем-то своем, совсем не похожем на все, что происходит вокруг.
«Может, у нее что-то болит?» - подумала я, приглядевшись к Тониному лицу на перемене. А на следующем уроке раза два оглянулась, чтоб посмотреть, как она. Но она прилежно слушала и писала, сохраняя все то же выражение, сдерживаемой затаенной боли. Когда она встречалась с моим взглядом, ее глаза становились строгими, как у учительницы.
«Видно, такая она есть, - решила я для себя о Тоне, - не похожая на других».
После большой перемены я уже не замечала ее некрасивости. Достоинство и силу, которых мне так не хватало в этот первый день ученья, - вот что видела я в Тоне теперь. Я и сейчас шла рядом с нею, приноравливаясь к ее широкому шагу и поглядывая на нее сбоку: губы сжаты, глаза думают о своем, ее не смущает, что полноту ее женской груди подчеркивает холщовая лямка от сумки с книжками, перекинутая через плечо. Лямка перерезывает грудь наискось, упруго вдавливаясь при каждом Тонином шаге. Линялая синяя кофточка морщит под лямкой. Темная юбка ниже колен, самодельные тапочки…
Тоня мне не то что нравится, сказать так - ничего не сказать, - у меня просто сердце сжимается от какой-то непонятной мне самой жалости к ней. Откуда эта жалость? Ведь Тоня сильная…
Верка Зозуля, с веселым и довольным видом озиравшаяся вокруг, вдруг ни с того ни с сего спросила:
- Тонь, а почему ты, така велыка дивчына, тильки у пьятому класси?
- Так получилось, - спокойно отозвалась Тоня.
- А як получылось? А? - не унималась Верка.
Я дернула ее за руку: мол, что пристаешь, раз человек не хочет сказать?
- Да тебе на что знать? - Тоня отвечала без тени раздражения.
- А так! - захохотала эта дурочка Зозуля.
- А так только сеют мак… - Тоня усмехнулась чуть заметно.
- Подумаешь, яка горда! - обиделась наконец Вера.
- Подумаешь, да не скажешь! - радостным хором пропели мы с Шуркой. Как ловко Тоня отчитала любопытную Верку!
Когда мы поравнялись с домом, где поселились Шура и Вера, они стали звать нас зайти.
- Поглядите, как у нас!
И зачем я только зашла! Тоня ведь не согласилась. Если б я не зашла, не было бы той встречи. Но я зашла. И конечно, ничего особенного не было у них. Просто дом больше, чем у тети Ени, зато полы некрашеные, белые. Стол так же стоит в простенке между окнами, лавки струганые вдоль стен (у тети Ени лавок нет) да две кровати. Одна у стены, где выход в сени, другая вдоль чуланной перегородки. Как-то еще неприютней, чем у тети Ени. Ни цветов на окнах, ни белых занавесочек. Голая комната. Тоскливая.
