Глотнул он из третьей кружки пару раз и вдруг почувствовал, что весь его хлеб, борщ и молоко назад возвращаются.
— Ой! Не могу! — крикнул он и так страшно вылупил глаза, что все, кто был рядом (даже Белок — тети Зинина кошка и корова ее Буренка, подсматривающая за ними из сарая, только что подоенная) крикнули в один голос:
— В туалет, Слава! Мяу! Мяу! Молодец!
И он кинулся в туалет. А там узкая тропка, и злой Рекс — глаза таращит и р-рычит, как дикий зверь: «Не пропущу!»
Славка, шатаясь туда-сюда, на тропку узкую попасть не может и чует — все, нет сил больше удержать в животе ни хлеб, ни борщ, ни молоко, ни тети Верин компот — вот еще что помешало ему одержать чистую победу: он час назад две кружки компота выпил после моря. Остановился Славка перед р-рычащим Рексом, повернулся, пошел назад, шатаясь, — крепко опьянел он от такой обжираловки.
— Слава, Слава! — кричат ему все, а он ничего не слышит, ничего не видит: только кружка с недопитым молоком маячит перед глазами и Рекс фырчит за спиной.
Встал. Куда деваться.
— Ой! — схватился он за рот, но тут тетя Зина очень даже вовремя крикнула:
— К Рексу! К Рексу! Не бойся!
А ему уже бояться нечего. Он развернулся, подбежал к здоровенной овчарке и прямо перед ее будкой вылил всю свою победу, не чистую, правда.
И сразу стало хорошо. Приятно задрожали кишки, просветлело в голове, прояснилось в глазах. Он вздохнул и увидел прямо перед собой Рекса: тот смотрел на него добрым взглядом умной овчарки. Сначала Славка не понял, в чем дело, почему собака смотрит на него так по-доброму. Ему было не до этого. Он хотел одержать победу — чистую.
— Налейте еще кружку! — подошел он, шатаясь, к столу.
— Да ты что, господь с тобой! — остановила его бабушка.
А Рекс, не долго думая, подчистил все за ним и, вот что удивительно, с тех пор он перестал рычать на гостя — признал его. Славка спокойно ходил мимо него, подавал ему в старой миске пищу, теребил его за холку. Рекс мотал тяжелым хвостом и с благодарностью смотрел на него.
На следующий день и Шарик подобрел к нему, вот что было странным в той истории.
Шелковица — дерево тутовое, или просто тут. Но это не значит, что шелковицы растут там и тут. На Славкином Жилпоселке они не вырастут. Нежное это дерево, тепло любит, солнце, яркие краски. Зачем ему это все нужно? Очень просто!
Корни шелковицы впитывают теплые соки южной земли, чтобы сочной созрела ягода. Ее листья глотают лучи жаркого солнца, чтобы сладкой созрела ягода. Могучую крону пронизывают синие краски неба дневного, фиолетовые — вечернего, черные яркими метками — ночного, жгуче бардовые — позднего заката, нежно румяные — раннего восхода. Шуршит листва под южным ленивым ветром, фотографирует, запоминает краски земли, неба и далеких звезд, чтобы передать богатства мира плодам шелковицы…
Если, конечно, просто сорвать плод шелковицы, ягодку с небольшую клубнику и такой же клубничной формы, только вкуса медового, приторного и терпкого одновременно, и съесть ее, то можно толком и не понять, зачем шелковице нужны все цвета радуги, причем — самые яркие.
Сестра Люда, дочь тети Зины, рассказала Славке о шелковице, когда плоды ее стали только-только наливаться розовостью. Росли шелковицы вперемежку с каштанами в парке дома отдыха, вдоль дорожек, у летнего кинотеатра, на игровой площадке и вокруг асфальтированного круга танцплощадки. Тереть это медленное розовение было трудно. Несколько раз Славка срывал шелковинку, крепкую, как камешек, надкусывал — безвкусная какая-то ягода, ватная. Он грустно сплевывал и садился у теннисного стола в ожидании своей очереди.
Как-то утром Колька с Генкой сказали ему:
— Вечером шелковицы облопаемся.
— А почему вечером? — спросил Славка, удивляясь: неужто за день может дозреть шелковица, в доме отдыха еще совсем незрелая?
— Помещичий сторож по субботам в город уезжает, — с сознанием дела сказал Колька.
— Какой сторож? Почему помещичий? — Славка ничего не понимал.
— Обыкновенный. Дед Иван. Ему лет сто. Он у помещика Полякова мальчишкой пастухом был, потом — сторожем. После революции помещик сбежал. В его усадьбе склад сделали и водокачку. А дед Иван там так и остался сторожить. Ему хоть революция, хоть война. Сторожи, говорит, должны добро сторожить. Живет он прямо в водокачке.
— А рядом с ней — вот такая шелковица стоит. Ранняя! — вступил в разговор Генка. — Я вчера проходил мимо, созрела. Цвет хуже крови, аж чернеет.
Славка доверял своим друзьям. Они его еще ни разу не подвели. С волнением он ждал вечера, плескаясь в верткой азовской волне.
К вечеру море совсем присмирело. Откатались по пыльным дорогам автомашины. Потянулись в летний кинотеатр дома отдыха отдыхающие, местные мальчишки и девчонки. Только Славка, Генка и Колька шли в обратном направлении. Выйдя через старые ворота из дома отдыха, они повернули вправо и ускорили шаг.
— Мы сначала думали, что он клад охраняет, обшарили там все, ничего не нашли, — вздохнул светловолосый Генка, опередив Славкин вопрос.
— А я вам, дуракам, говорил, что ничего там нет, — гордо сказал Колька. — Мой отец со своими дружками до войны там все облазили. Ничего не нашли. Нет там ничего.
— А что же он тогда сторожит. Ему пенсию положили за старшего сына, погибшего под Берлином. Мало что ли ему.
— А внучка! Ты подумал? Она же в институте учится. Там знаешь сколько денег нужно!
Славка не вникал в их разговор, только удивлялся: какие они все такие взрослые, так много всего знают!
— Вон — дерево! — Колька вскинул вперед руку.
— Ух, ты! Я думал это лес на холме, — сознался Славка и недоверчиво переспросил. — Это одно дерево, или много их там?
— Тю! Ты чо, не видишь?! Одно, конечно.
Они пересекли дорогу, залитую рыжей, угомонившейся пылью и пошли по узкой тропе к густой рощице, в тяжелой пышной зелени которой с каждым шагом все явственнее проступали желтые, давно оштукатуренные стены старинной постройки. Вот уже и труба прорисовалась в кудрях огромного дерева, пропечатались окна, в которых ошпаренно дергались красные зайчики присохшего к западу солнца, завиделась из-за тесно сброда колючек земля, вся испещренная темными мелкими точками.
— Осыпается, — сказал Генка жадным голодным голосом, пригнулся, цыкнул. — Тс-с, тихо! Не топайте, как лошади!
— Ты же говорил, что он уехал, — шепнул Славка со страхом, присел пониже и, заметив ящерку в корнях колючки, замер.
— Всегда уезжал. Сам сколько раз видел его на автобусной остановке.
Они остановились. Со стороны старого дома и древнего дерева, осыпанного с запада золотой сединой, надвигалась, нарастая, музыка южного вечера. Ничего подозрительного расслышать не удавалось. Генка поднялся во весь рост и хозяином пошел вперед, приговаривая:
— Перезрела! Давно я такой шелковицы не ел! С прошлого лета.
— А я вообще ее не ел, даже просто зрелой, — ухмыльнулся Славка, оказавшись под тяжелым козырьком раскидистой шелковицы, и вдруг ахнул. — Вот это да! Это же шелковица!
— Тю! А ты что думал, это дуб какой-нибудь? — рассмеялся Колька, но Славка не ответил ему, он завороженно разглядывал большущий гриб с изрезанным крутыми зигзагами стволом и зеленой волнующейся шляпой, да не шляпой, а шапкой из пушистого зеленого меха с иссиня-черно-красными точками.
— Вот это да! — повторил Славка, и вдруг на руку упала с дерева шелковинка, брызнула по загорелой коже темно-вишневым соком, блеснула бархатными волосиками на солнце и скатилась с руки, упала в горячую вечернюю пыль.
— Айда на дерево! — скомандовал Генка, но Колька был практичнее:
— Лучше вон те бочки подкатим и поставим их на попа, сказал он, но не успели мальчишки подбежать к бочкам, как скрипнула дверь и из старого желтого дома вырвался заливистый лай лайки и резкий голос сторожа:
— Марш отсюда! Гав-гав!
— Спасайся, кто может! — мальчишки бросились на колючковую тропу, лайка шариком покатилась за ними, но под шелковицей остановилась, не переставая гавкать.
Зачем ей, в самом деле, за мальчишками бегать? Ей и под деревом хорошо: не жарко и в пыли можно повозиться, людьми почти нетронутой.
«Лучше бы в кино сходил» — думал Славка, ворочаясь в кровати на веранде и вспоминая огромную шелковицу.
Уснул он, когда даже южные кузнечики устали стрекотать. Всю ночь снились ему шелковинные сны. Будто проснулся он ночью и один на водокачку пошел, забрался на дерево и стал есть крупные, с кулак плоды. Наелся до отвала и с места сдвинуться не может — отяжелел совсем.
И опять, точно как вечером, вышел сторож из желтого дома и залаял на него, приговаривая:
— Слезай с дерева, гав-гав! Сейчас воспитывать тебя буду вот этой палкой. Ты слышишь меня?
