Сидели люди по вечерам в торжественной комнате, держали открытыми форточки, чтобы папиросный дым выходил наружу. Хелли без конца варила кофе, а Король, набегавшись за день, слушал, слушал и думал обо всём, ему было непонятно, почему всем так не нравится еврей, но не стал никого расспрашивать; он слушал и думал до тех пор, пока не закрывались его утомлённые глаза, и он переносился в мир сновидений. Бывало, он просыпался от того, что в торжественной комнате пели. Тогда слушал и смеялся про себя, если песни были смешные. Некоторые легко запоминались наизусть, и он потом пел их своим товарищам. Например, популярную по тем временам песенку, которую пели на мотив старой народной песни про Дядюшку Крота, жившего в лесу под корнями деревьев:
Жил в Москве старый Сталин —
в точности как русский барин,
под толстыми стенами Кремля
жилище у него глубокое.
Зазывал он втихомолку
Предателей и жуликов,
примчался Ворон-Барбарус,
за ним лиса — Нееме Руус[2].
У Рууса пальто шикарное,
у Молотова — драное.
Увидел Сталин, разозлился,
На эстонское богатство позарился.
Ворон стал страну продавать,
Сталин боялся прогадать… И т. д.
Песня долгая.
И вот однажды Его Величество шёл по парку, откуда исчезла всякая военная техника; не было автомашин и конских повозок, в германских войсках ими не пользовались. Шёл Король и думал, что вот недавно, всего лишь дней десять назад, в городе шли ему навстречу военные, но в другой форме и говорили на другом языке, а о Сталине говорили, что он великий, что он отец всех людей, что он солнце, а теперь… И запел Его Величество ту песенку. Он шёл и пел, что «жил в Москве старый Сталин»… И не заметил Тайдемана…
— А старые слова этой песенки лучше, — услышал он знакомый голос. — Эти слова про Сталина тебе не надо петь, они неумные.
— Как же неумные, когда все поют, взрослые тоже? — удивился Король.
— Человек взрослый не обязательно умный, — буркнул Тайдеман, — взрослых дураков столько, что порой тесно от них.
— Но почему же такие песни поют и даже в газете их печатают?
Тайдеман длинный, и ему трудно шагать в ногу с Его Величеством. Но он приспосабливался. Король тоже старался удлинить шаг, в результате и старый и малый смешно перебирали ногами.
— Да от ограниченности это всё — и поют и печатают. — Королю неудобно сознаться, что понятие ограниченности ему недоступно. — Не понимают, — продолжал Тайдеман, — что высмеивать так мелко и недостойно противника — значит тем самым над собой смеяться, ведь не мальчики же, наконец… Ты уж прости за сравнение. Но ты — человек с чистой и гордой душой, потому учись достоинству. Русские тоже… Изображали Гитлера уродом. Не красавец он, конечно, но с такой же внешностью, как и вообще у людей, какая от природы досталась. У немцев теперь, в свою очередь, карикатуры на Сталина… Но разве дело в том, кто с какими усами? К тому же нет же у Сталина рогов… Хотя и подлый человечек. Он чёрт, конечно, это несомненно, иначе одному простому смертному не согнуть в дугу сотни миллионов русских. Но и глуп он тоже, потому, что тщеславен до одури.
— Почему ты так много знаешь, Карла? — спросил Король, которому размышления Тайдемана были отчасти непонятны. — Почему Алфред тоже поёт про крота… Сталина, но не говорит, что нельзя?
— Я уже старый, а старые знают много. Когда Алфред будет таким же старым, как я, он поймёт всё это, а когда ты станешь таким, как Алфред, то будешь знать столько же, сколько он знает теперь, но ещё не столько, сколько знаю я. А когда станешь совсем старым и некрасивым, как я, — будешь умным.
Король не мог понять, почему нельзя быть и красивым и умным одновременно.
— Бывает, — не желая окончательно лишить его надежд, продолжал Тайдеман, — правда, редко, но случается стать умным и в молодости, это зависит не столько от знаний — всего не узнаешь, знания бесконечны, — сколько от понимания: сумеешь правильно понять то, что видишь, тогда и умный.
— А что нужно делать, чтобы правильно понять?
— Ну, — засмеялся Тайдеман, — чтобы научиться правильно понимать, надо расспросить умных, а не дураков.
Нет, Король не скучал. Лето на исходе и с этим ничего нельзя поделать. В лесах бесконечно шастают военные и самообороновцы — ищут русских, нормальным людям нельзя сюда и соваться. В конце концов, патроны, порох, пушки, винтовки — это всё интересно, но кататься на велосипеде… Это скорость! Непередаваемое ощущение от сознания, что можешь за считанные минуты домчаться туда, куда пеший доберётся за полчаса. А велосипеды и «Филипс» Алфреду вернули. Он сам за ними съездил куда-то. Причём привёз один лишний — для Короля.
Кататься на велосипеде непросто, если, скажем, не достаёшь ногами до педалей. На седле, пожалуйста, сидеть можно, но кто будет крутить педали? Поэтому Король с удовольствием поменялся бы с Хелли велосипедами. Сидеть в седле и здесь не получалось, но у дамского велосипеда хоть такой дурацкой рамы нет, через которую ему теперь приходится просовывать правую ногу, стоя при этом на педалях с левой стороны кривобоко — удовольствие, сказать честно, сомнительное Меняться с ним и не думали: Хелли женщина — велосипед ей полагается дамский, а Королю мужской. Благодаря этому факту он стал постоянным пациентом доктора Килка со своими никогда не заживающими ссадинами на коленках.
Доктор Килк с Аделью, как и прежде, частенько заседали у Алфреда в торжественной комнате, сюда повадился ходить ещё Отто Швальме — немецкий офицер в очках из ортскомендатуры, который Алфреду заменил русского Чуть-Чуть. Швальме был первым немцем, ставшим его заказчиком.
— Гнедиге фрау! — сказал он Хелли, когда пришёл, и странно стукнул каблуками высоких сапог. Хелли робко пискнула, что она — не гнедиге, что она Хелли, и почувствовала себя скованно, поскольку не знала немецкого языка. Потом все устроились в торжественной комнате за большим круглым столом. Хелли носила туда бутерброды, нарезала ветчины от ляжки саареского умного кабанчика, сварила кофе и достала из шкафчика, куда Королю не разрешалось совать носа, бутылку с жёлтой густоватой жидкостью. Алфред играл на аккордеоне. О чём они говорили, Король не знал. Но он давно решил для себя — до всего доходить своим умом.
А говорили опять про политику, в частности о русском после.
— Когда был послом, тогда смирялся, подчинялся, хвалил, наверное… А сняли и сразу другой взгляд на вещи: «Каждый шаг Сталина построен на обмане, в его политике отсутствует честность, манере управления чужды справедливость и человеколюбие…» Этот Раскольников и у нас когда-то был послом. «У сталинского социализма с действительным социализмом столько же мало общего, сколько у сталинской диктатуры с диктатурой пролетариата. — Доктор Килк читал открытое письмо Раскольникова в болгарской газете. — Возрастающее недовольство Сталин подавил насилием и террором. Сталинский режим войдёт в историю как время террора. В Советском Союзе никто не может быть уверен в завтрашнем дне. Рабочие, которых Сталин вначале объявил хозяевами фабрик и заводов, фактически стали рабами, он уничтожил экономические основы, дезорганизовал земледелие и транспорт, число преступлений Сталина огромно, список его жертв нескончаем. Рано или поздно, но народы Советского Союза осудят Сталина как предателя социализма и действительного врага народа, создателя голода и фальсификатора судебных приговоров».
— А может, всё было наоборот, — высказал сомнение Тайдеман, — может, суждение о Сталине у Раскольникова создалось раньше?.. Потому Сталин и снял его с дипломатической должности…
— Раньше-позже, а верно. По-моему, этот Сталин никакой не грузин, а еврей. Иначе бы с ними не снюхался. Господи! В Москве уже каждый седьмой еврей…
— А почему, собственно, каждый седьмой не может быть евреем? — недоумевал Тайдеман. — Разве это хуже, чем если бы каждый седьмой в Москве был не евреем, а, скажем, эстонцем?..
Наступившее молчание ясно дало понять всем, что присутствовавшие не претендовали на то, чтобы каждый седьмой московский житель был эстонцем. Доктор Килк, как человек интеллигентный, отметил, что имел в виду не столько евреев, сколько Сталина и его явную симпатию к ним.
Когда все христианские церкви в советской столице закрывались, превращались в кинотеатры, музеи, духовные лица угонялись к северному полюсу или освобождались от земных забот, синагогу, сохранившуюся после царя, правительство признало…
— Можно подумать, уважаемый доктор, что у вас в Москве своя разведка или, скажем, родственники? — спросил Тайдеман ехидненько. Килк, однако, не обиделся и не смутился.
— Надо читать больше! — воскликнул назидательно. — Меня лично об этом проинформировал американский фотограф Аббе, который много у них там попутешествовал. Он потом написал книгу «Фотографии из России». Когда он приехал в Москву, на Белорусском вокзале его встретила переводчица-еврейка; евреи же проследили, чтобы его поместили в гостиницу, в которой служащие евреи; евреи контролировали и определяли его маршруты… и других туристов; евреи даже приходили к его постели, когда он захворал; когда же ему посчастливилось спуститься в метро, навстречу ему сверкало имя Лазаря Моисеевича Кагановича: тесть[3] Сталина являлся отцом московского метро. Ну как?
