Мы растопили печку и, когда дрова превратились в золотой жар, сунули в него угольные щипцы и поставили на них старую жестянку из-под знаменитой ваксы «Ималин», доверху наполненную пулями.
Вперив глаза в желтую жестянку, мы затаили дыхание. Только бы все получилось как надо! Сбудутся ли наши заветные мечты? Загорятся ли благородной завистью глаза городских ребят? Едва ли Коперник следил с таким напряженным вниманием за далекими звездами, как мы за простой жестянкой из-под ваксы. Едва ли Колумба охватило такое волнение, когда матрос с верхушки мачты воскликнул «Земля!», какое испытывали мы при виде того, как пули превращались в тускло-серебристую жидкость, постепенно наполняя жестянку.
Руководя операцией (в моих руках были щипцы), я приказывал ассистенту приготовить формы и расположить их вокруг меня, чтобы удобно было наливать в них свинец. Когда все было готово, я начал дрожащей рукой вынимать из печки щипцы. Из топки уже выглянула жестянка с кипящим свинцом.
Но именно в это волнующее и неповторимое мгновение села мне на нос какая-то глупая муха. Представляете себе — жрец науки с мухой на носу! Чтобы ее прогнать, я мотнул головой, и рука моя дрогнула. У меня на глазах жестянка с кипящим свинцом скользнула вниз по щипцам, наклонилась, и в тот же миг я почувствовал дикую боль в правой ноге, выше колена. В глазах стало темно, ассистент и вся кухня завертелись в бешеном вихре и исчезли в непроглядной мгле.
Проснулся я не у себя дома, а в какой-то незнакомой белой комнате. Справа от меня кто-то плакал. Повернув голову, я узнал мать.
Давно я не видел ее в слезах. Я спросил, что все это значит, но она не ответила и залилась горькими слезами. Тут я подумал, что вот сейчас, в этой белой комнате, мне всыплют хорошенько. Но, к моему великому удивлению, этого не случилось. Напротив, такой нежности я до сих пор не подозревал в своей матери. Мне устроили выволочку лишь дней через двадцать, когда меня выписали из больницы и я, прихрамывая, вернулся домой. Но наказали меня только так, для виду. Злость отца к тому времени уже прошла, больше всего досталось моему ассистенту Монке.
Однако этого было вполне достаточно, чтобы охладить мою страсть к литейному делу. Да и шрам, который до сих пор отчетливо виден у меня на ноге, не вдохновляет меня продолжать исследования в этой области науки. Что и говорить, в те тяжелые, мрачные времена заниматься наукой было небезопасно, она требовала немалых жертв. Джордано Бруно, как известно, даже погиб на костре.
В двух километрах от города, у большой излучины реки, в непроходимых зарослях светло-зеленого ивняка, где в самое знойное лето трава сохраняет свою мягкость и свежесть, мы устроили себе убежище. Тут мы хранили наше оружие: деревянные ружья и сабли, тут, лежа на животе, мы читали измятые от длительного ношения за пазухой романы о пиратах и благородных разбойниках. В этом дивном потайном месте мы создавали нашу чету, и я до сих пор помню тот день, когда, дрожа от волнения, мы порезали карманным ножом пальцы и, смешивая кровь, клялись хранить до гроба верность друг другу, защищать бедных, сирот и вдов, всеми силами бороться с жандармами — нашими злейшими врагами — и никогда не водиться с девчонками.
Нас было семеро мальчишек не моложе восьми и не старше двенадцати лет. Все мы жили в Старой слободе, там, где, прижавшись одна к другой — садов здесь не было, — в невообразимой пыли и грязи ютились лачужки городской бедноты. Родители большинства из нас были рыбаками или работали на кирпичном заводе, и только я один в чете был, так сказать, аристократ. Мой отец служил инкассатором, то есть был человеком умственного труда, а не физического; кроме того, на пасху мне сшили штаны из новой материи — нечто необычное для нравов Старой слободы, где штаны переходили по наследству от отца к сыну, от брата к брату.
Нашим вожаком был Ванька — низенький, крепко сбитый мальчуган с наголо остриженной головой и веснушчатым курносым лицом. На его левой руке, у самого локтя, красовался вытатуированный синий якорь с надписью «Дерзкий». Татуировку сделал ему его брат, моряк, и Ванька очень ею гордился. В чете были мальчишки побольше и посильнее его, но Ваньку сделали главарем его почти кошачья сноровка, его сообразительность, острый ум и язык, а также то, что у него был брат герой — не моряк, а другой. Этот другой таинственный брат уже три года сидел в Плевенской тюрьме «за политику», как говорил Ванька. Кроме того, у нашего Ваньки было еще одно преимущество: он был сирота. Отец его, лучший рыбак во всем городе, два года назад уплыл на лодке по реке и больше не вернулся. Пустую лодку его обнаружили на другой день, а труп так и не удалось найти.
— Пьян он был тогда, — рассказывал нам Ванька. — С горя напился. За день до этого его вызывали в полицию, все из-за старшего брата…
А как выпустили — он прямо в корчму… Домой пришел хмурый, избил маму и меня, а ночью смылся… Я слышал, как он собирался, но откуда я знал… И потом, я рассердился на него за то, что побил меня… А как с ним было весело, когда он был трезвый!.. Как начнет, бывало, играть на мандолине румынские песни, ноги сами танцуют!..
— Но он же умел плавать? — спрашивали мы. — Как же он мог утонуть?
Ванька махал рукой и отвечал совсем по-взрослому:
— Я же вам сказал, горе его изводило. А потом, пьяному плыть трудно, голова тяжелая…
После такого разговора Ванька еще более отчаянно бросался в бой, ожесточенно рубил деревянной саблей воображаемых жандармов, но все мы видели — нет в его игре радости, тяжело ему. И тогда мы покидали свое убежище задолго до захода солнца.
Ванькина мать провела жизнь в непосильном труде и рано состарилась. Работала она в школе уборщицей, а так как после смерти отца ее заработка не хватало, то она еще стирала белье в купеческих домах на главной улице. Ванька называл ее «старая», не слушался ее, часто грубил ей, однако мы знали, что он ее очень любит, но как-то по-своему. Однажды директор школы обругал ее, сказал, что она вырастила негодяев и разбойников, и старушка вернулась домой вся в слезах. Когда она рассказала про свою обиду соседям, возле нее был и Ванька. В ту же ночь в директорском кабинете кто-то побил камнями окна. Несмотря на долгое расследование — в школу по этому случаю даже тайные сыщики приходили, — виновника так и не нашли. Одни только мы догадывались, кто и почему это сделал, и еще больше полюбили нашего вожака.
Лето в 1944 году выдалось в нашем краю страшно жаркое. Целых два месяца не было ни капли дождя. Безжалостное солнце, висевшее на бледном, безоблачном небе, было похоже на мутную электрическую лампу в городском кинотеатре. Старая мостовая городских улочек покрылась толстым слоем грязной серой пыли. От малейшего дуновения ветра со стороны реки эта пыль вздымалась тучами, проникала в окна и двери, и от нее всё в городе — и дома, и деревья, и люди — стало каким-то серым.
И вот в один из самых знойных августовских дней в городе произошло событие, которое взбудоражило всех. Точно в обед в порт прибыл немецкий военный буксир и притащил за собой десяток барж. Груз был весьма необычен. На палубах барж, ничем не прикрытые, прямо под жгучими лучами солнца стояли рядами санитарные носилки, и на них, перевязанные грязными, окровавленными бинтами, лежали худые, с заросшими лицами раненые немцы. Это были совсем не те веселые и сытые солдаты, которых мы знали года три назад. Тогда они, раздевшись до пояса, шумно мылись у городских колонок, жевали шоколад и горланили по вечерам «Лили Марлей».
Теперь перед нами было страшное зрелище. Но долго смотреть нам не пришлось. С буксира соскочили мрачные, злые солдаты со свастикой на рукавах и с грубыми окриками стали расталкивать толпу любопытных. Наши городские полицейские, приведенные самим комендантом, тоже вмешались, размахивая дубинками, и скоро у пристани не осталось ни одного человека.
По городу пошли разные слухи. Рассказывали, что немцам здорово всыпали в Румынии, что раненых привезли оттуда, что Румынии уже «капут», что скоро и у нас должен подуть другой ветер.
На главной улице собирались группами торговцы и подолгу тревожно разговаривали — по-видимому, о чем-то очень важном. Когда, приблизившись, мы старались подслушать эти их разговоры, они нас прогоняли, а самые любопытные из нас иной раз получали чувствительные пинки. Ванька откуда-то узнал, что кмет — городской голова — и начальник гарнизона после прибытия барж уехали на военной машине в Русе.
— Достается им сейчас, чертям! — говорил Ванька с усмешкой.
Мы никак не могли понять смысл этих слов: каждый из немцев толст, как боров, и так и брызжет здоровьем. Но раз Ванька так говорит, значит, не зря.
И только в нашей Старой слободе наступило радостное оживление. Люди останавливались при встрече, пожимали друг другу руки, улыбались и перемигивались друг с другом весело, словно праздник какой наступил. И, хотя мы всё еще не могли взять в толк, что происходит, эта буйная радость охватила и нас, ребятню. Мы высыпали с деревянными саблями из кривых, узких улочек, и закипела жестокая битва с ребятами Нового квартала. Особенно странным показалось нам то, что полицейский Диню, который всегда нас ругал и разгонял, на этот раз лишь злобно поглядел в нашу сторону, плюнул и удалился.
