18.00–18.25 — Пришел домой и успокоил маму насчет отца, а она все равно беспокоится — Мишки, паразита, нет. Понесся искать. Двадцать минут искал этого тунеядца. Нашел у самой Невы. Идет как ни в чем не бывало, посвистывает, а Повидло какую-то корягу тащит и хвостом виляет. Тоже тунеядец порядочный.
— Где был? — спрашиваю Мишку.
— А мы на Петропавловку прошвырнулись.
Ну, я не выдержал: дал Мишке подзат., а Повидле хорошего пинка… Так они еще обиделись!
18.25–19.00 — Обедали. А после обеда я все-таки заставил этого тунеядца Мишку посуду вымыть. И даже не слушал, что он там ноет, а взял и ткнул его носом в раковину. Правда, получил замечание от Ангелины Павловны.
— Ф-фи, Сеня, — сказала она басом, — от тебя я этого не ожидала. Такой воспитанный мальчик и… физические методы. Фи!
— А, катитесь вы! — сказал я. Уж не знаю, как это у меня вырвалось, но вырвалось, факт.
19.00–19.10 — Десять минут извинялся перед Ангелиной! Наконец простила. Даже по голове погладила.
19.10–20.10 — Делал уроки. Первая четверть только началась и уроков не так уж много, но все же час ухлопал. Бати еще нет.
20.10–20.20 — Засадил Мишку за уроки. Десять минут засаживал. Чуть было опять не применил физический метод, да маму пожалел. Она ужасно это переживает.
— Иди, Сеня, погуляй, отдохни, — сказала мама, а потом, словно извиняясь, добавила: — Если сможешь, в аптеку забеги. Наверно, лекарство готово… А то Мишутка потом сбегает…
— Нет уж, никуда Мишутка не сбегает. Набегался, — сказал я и взял рецепт.
В аптеке я потерял минут десять. Занес лекарство домой, а потом до 22.00 гулял. Ну, это время личное, имею я на него право или нет? А что я в это время делал — расскажу в другой раз. Между прочим, всего-то полтора часика и погулял, но рассказать есть о чем.
22.00 — Пришел домой. А дальше все неинтересно. Пришел батя. Ужинали. Батя сидел мрачный, а раз он мрачный, значит, спрашивать у него не надо. Сам расскажет, если захочет — такой у нас порядок. Но он ничего не рассказал, а только, когда уже из-за стола вставали, спросил меня:
— Слушай-ка, ты Балашова-мальчишку знаешь?
— Веньку, что ли? Жука? Из 27-го?
— Да.
— Знаю. А что?
— Ничего… так. Завтра поговорим. Ну, я пошел.
— Опять, Вася? — спросила мама.
— Что сделаешь, Люда.
И уже в дверях опять спросил меня:
— Ну, как твой хронометраж?
Я только рукой махнул.
Вот и весь хронометраж!
…Дядя Саша лежал на тахте, курил и читал, и вид у него был такой довольный и спокойный, что я даже позавидовал. В его комнате, у тахты, большая лампа на палке с абажуром — торшер называется. Вдоль стен — полки с книгами, а на стенах и в стеклянном шкафу много разных сувениров, прямо музей. Он ведь весь мир облетал и отовсюду привозил что-нибудь интересное. «Тряпки меня не интересуют, их я и дома купить могу, — говорит он, — а вот такую штуковину, например, где ты увидишь? Разве в музее только». — И он показывал какую-нибудь страшенную маску, или красивую раковину, или открытки с видами разных стран. «Вот это — интересно: тут и история, и география, и память…»
— А-а, здорово! — сказал дядя Саша, когда я вошел. — Ну, как делишки?
Я протянул ему часы, он положил их на столик около тахты и посмотрел на меня с любопытством.
— Сделал хронометраж? — спросил он.
— Сделал, — сказал я и махнул рукой.
— Что так мрачно? — спросил он и засмеялся.
— Ерунда получилась, — сказал я.
— Дай-ка сюда.
— Да не стоит. Чепуха на постном масле.
— Давай-давай, вместе разберемся, — и он протянул руку за моим блокнотиком.
«Ладно уж, — подумал я, — может, он чего интересное скажет». И отдал ему блокнот. Ну и хохотал же он. Я чуть было не обиделся, но он так здорово смеялся, что я тоже не выдержал и начал смеяться вместе с ним. Он наконец отхохотался, вырвал из блокнота листок, взял со столика шариковую ручку и начал разными цветами писать что-то на этом листке. Писал-писал, а потом протянул мне эту страничку.
— Вот какая схема получилась, — сказал он, — полюбуйся.
Я полюбовался. Красивая схема. Ничего не скажешь!
Сутки — 24 часа, или 1440 минут.
«Рабочий день» — от подъема в 7.30 до отбоя в 23.30–16 часов 00 минут, или 960 минут.
Сон: 1440 минут минус 960 минут — 480 минут. Из 960 минут бодрствования непроизводительно потеряно (пшикнули!):
а) до школы — 40 минут,
б) в школе — 60 минут,
в) после школы — 260 минут.
Всего: 40 мин. + 60 мин. + 260 мин.=360 мин.
Производительно затрачено:
960 мин. — 360 мин.=600 мин.
Составим пропорцию: 960 — 100%
360 — X; X=37,5%
Итак: время, которое сгорело голубым огнем, составляет почти 37,5 % (!!!)
Кошмар!!!
— Вот такие пироги, Семен, — сказал дядя Саша. — Баланс, прямо скажем, не в твою пользу. Что делать думаешь?
«А что тут делать?» — подумал я и только головой помотал. До чего же безалаберный я человек! И вот ведь что, как досадно получается: вроде и минуты свободной нет — все дела и дела, а на поверку оказывается не дела, а один пшик.
Дядя Саша посматривал на меня и так хитренько улыбался.
— Ладно, — сказал я, — допустим, с собой я как-нибудь справлюсь, а вот как быть со всякими… непредвиденными обстоятельствами?
Сказал и сам удивился — ишь как заговорил.
— Человек должен быть сильнее обстоятельств, — сказал дядя Саша.
— Это как? — спросил я.
— А вот так: ну, какое для тебя «обстоятельство» Мишка, который не хочет просыпаться? А ведь ты на него в общей сложности, — дядя Саша посмотрел на листок, — в общей сложности совершенно зря потерял больше часа! Ухлопал ни за что ни про что.
— Я на него иногда еще больше ухлопываю, — разозлился я.
— А ты не ухлопывай, — спокойно сказал дядя Саша, — ты воспитывай. Скажи один раз «подъем» — и все! Как в армии.
— А если не встанет?
— Его дело. Раз проспит школу, два проспит, а на третий…
— Жалко. Попадет ему.
Дядя Саша поднял вверх указательный палец.
— «Не унижайте жалостью человека!» Кто это сказал? — спросил он.
— Этот… как его… ну, тот…
— Горький это сказал, балбес ты! — Дядя Саша шлепнул меня по макушке. — А теперь топай отсюда. Спать пора. А подсказывать я тебе ничего не буду. Сам не маленький. Подумай.
— Ладно, — сказал я, — подумаю. А вы вот мне что скажите: скажем, я старичка проводил — это как? Потерянное время или нет?
— Хитер! — засмеялся дядя Саша. — На доброе дело время жалеть не надо.
— Да, а вы приписали.
— Ну, ладно, — засмеялся он, — скостим полчаса на доброе дело. Но ведь все равно — плоховато.
— Плоховато. А… а… Мишку будить разве не доброе дело?
— Это я тебе уже разъяснил.
— А отца искать?
— Ты дикарь или цивилизованный человек? Телефон на что?
— А две копейки?
— Ты, парень, не только хитрец, но и нахал. Иди спать!
— Ага! Не все так-то просто. Вот ванна, например. Как же я успею, когда там…
— Марш отсюда! — закричал дядя Саша. — Он мне тут еще квартирные дрязги разводить будет!
Я вежливо сказал ему «спокойной ночи» и добавил что-то насчет того, что у летчиков должны быть железные нервы. Он засмеялся и погрозил мне пальцем.
— А между прочим, — сказал он, — интересно, почему это у тебя от 17.15 до 18.00 сорок пять минуток «сгорели голубым огнем»? А?
Ну, что ты с ним делать будешь?! Уел ведь все-таки.
— Да так, — сказал я. — Так вот… как-то…
Дядя Саша хмыкнул и уткнулся в книгу, а я пошел домой и почти сразу лег. Подумать было над чем. И я стал вспоминать этот день. И, во-первых, вспомнил те сорок пять минут: от 17.15 до 18.00. А было вот что. После того как мы расстались с батей, я сразу побежал домой. Бежал, бежал, а на углу Моховой и Белинского растянулся на тротуаре. Какой-то тип подставил мне ногу, и я шлепнулся носом вперед. Правда, удачно шлепнулся — носа не расквасил. Вскочил злой, как черт. Смотрю: стоит здоровенный парень, черный, как цыган, и смеется. И зубы у него, как у нашего Повидлы — белые-белые и мелкие; мне даже показалось, что у него и клыки собачьи есть. Глаза у него маленькие, как бусины, и темные-темные, так что кажется, их вовсе и нет, а просто черные дырки вместо глаз. Мне стало почему-то страшновато. А он смеяться перестал, и рожа у него стала странная, словно ее перекосило на одну сторону. Он взял меня за плечо, прямо как будто клещами вцепился, и сказал:
— Не торопись.
Я даже рот открыл от удивления: такой здоровый парень, а голосок писклявый. Я сразу перестал его бояться.
— Куда торопишься? — спросил он.
— А тебе какое дело?!
Я попробовал вырвать плечо, но он сжал его еще крепче.
— Не сердись, не сердись, — запищал он. — У меня к тебе дело есть. Ты на Моховой живешь?
