— Ну, что будем делать? — спрашиваю я у Серёжки.
— Ерунда, — говорит он. — Сейчас наберётся газ…
И вдруг как бросится к водогрею и давай принюхиваться.
Я спрашиваю:
— Чего ты нюхаешь-то?
А Серёжка:
— Понимаешь, Маша… Ты только не бойся — я сейчас форточку открою… Газ уже идёт, наверное. По-моему, идёт. Понюхай ты, пожалуйста…
А я слышу, что Серёжка со мной вежливо разговаривает, и мне до того страшно стало!
— Да ты не реви, — говорит Серёжка. — Чего реветь? Ты понюхай лучше!
Стала я нюхать — не пахнет никаким газом. Может, Серёжке показалось?
— Ничем не пахнет, — говорю.
— Много ты понимаешь, — кричит Серёжка. — Пахнет, да ещё как!
Только я собралась его стукнуть хорошенько, как зазвонил телефон.
— Да! — говорит Серёжка. — Здравствуй, Кузнецов. Сто тридцать четвёртый столбик задан. А по чтению — про белку. Я что делаю? Водогрей зажигаю. Что? Нет, не горит. Сам не знаю. И Машка не знает. Газ не идёт, понимаешь. А у вас идёт?
Серёжка положил трубку на стол и говорит:
— Кузнец пошёл узнавать, идёт у них газ или нет.
Слышим, в трубке трещит что-то. Серёжка схватил её и кричит:
— Ну? Как у вас?
А потом вылупил глаза и удивляется:
— Ох, до чего я глупый!
Повесил трубку и объясняет:
— Мы с тобой верхний кран не открыли. Который мама от нас закрывает. Вот газ и не идёт.
Повернули мы кран, поднесли спичку к газу — он сразу и загорелся: даже ни одной минуты не набирался. Вода сразу пошла горячая, тарелки мы вымыли, вытерли и начали в буфет ставить. А водогрей потушили. Тут я Серёжку спрашиваю:
— Ты, значит, наврал, что газ должен минуты две набираться?
— Я наврал?
— Конечно, ты, кто же ещё…
— Я никогда не вру, а вот некоторые…
И тут Серёжка как толкнёт меня! Но драки не получилось, потому что в это время раздался звонок.
— Не открывай, — говорит Серёжка, — там, может, грабители пришли… Спроси, кто это звонит так громко.
А сам берёт папин молоток и бежит к двери. Я спрашиваю:
— Ты зачем молоток взял?
— Сейчас я ему как тресну, — отвечает Серёжка, — вот этому, кто за дверью стоит…
А из-за двери голос раздаётся — весёлый и не страшный нисколько:
— За что же меня-то трескать, если я к вам на помощь пришёл? Это нужно того треснуть, кто без разрешения газ включает.
Мы с Серёжкой так и сели оба около двери. А потом Серёжка говорит:
— Что же ты сидишь? Открывай — это Ленгаз пришёл.
А дяденька из-за двери подтверждает:
— Правильно, Ленгаз. Открывайте скорей, мне некогда.
Открыли мы дверь — и дяденька из Ленгаза вошёл к нам в квартиру. Он молодой совсем, у нас в школе десятиклассники и то старше. И спрашивает серьёзно:
— Так кто из вас с газом баловался?
Я молчу, потому что я не баловалась. И Серёжка молчит. А дяденька говорит:
— Вот составлю акт, и будет ваша мама штраф платить за то, что у неё такие непослушные дети…
Тогда Серёжка пошёл в кухню и оттуда объясняет:
— А мы же ничего не сломали! За что штраф? И мы вообще не понимаем, акт какой-то… Мы не баловались, а мыли посуду. Вот посмотрите, я сейчас при вас водогрей включу и выключу…
— Ну, давай, — говорит дяденька.
А Серёжка схватил спички, быстро главный кран отвернул, зажёг водогрей — и даже банку из-под сметаны, про которую мы забыли, вымыл. А потом всё выключил. И спрашивает дяденьку:
— Зачем же нам штраф платить, если мы умеем с газом обращаться?
Тогда дяденька засмеялся и говорит:
— Да ты, я вижу, умный малый…
И в это время мы слышим: поворачивается ключ в дверях, и в кухню к нам влетает мама, вся красная, и берет на затылке еле держится.
— Ох, живы, кажется!
А потом увидела дяденьку из Ленгаза и сказала ему спасибо. Она думала, что этот дяденька нас от газу спас. Но дяденька честный оказался: объяснил маме, что мы с Серёжкой сами умеем водогрей зажигать.
А всё это, оказывается, Мишки Кузнецова мама натворила: она и Ленгаз вызвала, и нашей маме на работу позвонила, что мы с газом балуемся. А мы разве баловались?
— Мама, — говорит Серёжка, — это, конечно, хорошо, что Миши Кузнецова мама о нас позаботилась. Но ведь если бы она по-настоящему хорошая была, то не стала бы трезвон поднимать, а сама бы к нам пришла — ей ведь недалеко. Правда?
— Ну что за наказание! — отвечает мама. — У всех дети как дети, а у меня какие-то теоретики. Но всё-таки это хорошо, что вы научились водогрей разжигать. Теперь можете без меня посуду мыть.
Очень мы с Галей любили петь песни. Сядем вдвоём на диван и поём подряд. Старинные особенно — «Орлёнок», «Землянка», «Дан приказ: ему на запад». Ещё мама про «Варяга» знает, а мне никак не запомнить, только и знаю:
Плещут холодные волны,
Бьются о берег морской.
Носятся чайки над морем,
Крики их полны тоской.
А ещё поёт: «Я в дело любое готова с тобою идти, не боясь ничего». Но мама редко поёт. Когда только мы с ней вдвоём в квартире остаёмся. У неё потому что слуха нет. Она людей стесняется. А я никого не стесняюсь. Но взрослые не очень-то любят, когда я пою.
— Врёшь ты очень, Марья, — папа говорит.
А тётя Надя:
— Ну, завела свою сирену.
Сегодня хорошо. Дома никого нету. Серёжка где-то с Бубновым бегает. Уроков нам не задали, потому что суббота. Вот мы с Галей и поём. А радио нам подпевает. Как раз наши песни передают. Передача про комсомол называется. Хорошо нам без взрослых. Но у тёти Нади сегодня тоже суббота — сокращённый день. И она пришла рано, стала свои кастрюли чистить.
— Чего, — говорит, — развылись? И без вас голова болит.
Пришлось нам идти в детский парк. Там ребят много, все смеются, на санках катаются, на коньках. А мы с Галей прошли по дорожке в самый угол — там никого нету. Солнце опускается, снег блестит. Галя говорит:
— Маша, смотри, какой снег.
— Какой? Белый и блестит.
— Ну что ты, Маша! Смотри — вот здесь, правда, белый, а вон под кустами голубой, а на солнышке розовый.
И правда — розовый. Я говорю:
— Галя, а почему ты всегда такое замечаешь, что я не вижу?
— А я долго смотрю, вот и вижу. Мне интересно на снег смотреть. И на небо. Ещё, знаешь, летом хорошо лечь на траву и смотреть в небо. И чтобы дерево над тобой.
А я не смотрела никогда! С Галей интересно — она всегда что-нибудь придумает!
Сидели мы на скамейке, разные истории рассказывали. А потом пошли на каток. Смотрим — там наш Серёжка с Бубновым катаются. Галя говорит:
— Пойдём отсюда. Сейчас Бубнов дразниться начнёт.
Но они нас уже увидели. Подъехали и не дразнятся. Только Серёжка сказал:
— Пошли лучше с горки покатаемся. Тут большие ребята очень мешают: крутятся под ногами.
И мы стали с горки кататься. Вывалялись, конечно, в снегу, замёрзли и пошли домой. Галю бабушка ждёт у ворот и ругается. А нас никто не ждёт: папа с мамой ушли в кино. Серёжка меня спрашивает:
— Она тебе сказала?
— Кто?
— Галька.
— Что?
— У неё отец ушёл.
— Куда?
— Ну, Машка, сейчас получишь! Ушёл совсем. Понимаешь?
Нет, я не понимаю. Как это ушёл? Куда? Но я молчу, потому что Серёжка злится.
— Отец с матерью разошёлся и уехал от них. Поняла?
— Ты врёшь!
— Честное октябрятское!
— Откуда ты знаешь?
— Не могу сказать. Знаю. И Бубнов знает. Он потому Гальку и не дразнил сегодня. Он говорит, её теперь нельзя дразнить. Она теперь по правде осталась мамина дочка и бабушкина внучка. Вот.
— Серёжка!
— Чего!
— А вдруг… наши тоже?
— Нет, Маша, ты определённо глупая! Куда же они разойдутся? Галька у своих одна, она остаётся с мамой. А нас двое. Что же, нам с тобой разойтись?
Нет, мы с Серёжкой разойтись не можем. Но Галя… Как же она ходила, на снег смотрела… А может, она ещё не знала? Может, она как раз сейчас узнает? Была как все, а стала бабушкина внучка? Серёжка врёт, не может этого быть, такого ужаса, не верю!
Что же мне теперь делать? Мамы нету дома, она в институте, а я не знаю, что мне теперь делать. Голову я Серёжке забинтовала, ранку промыла, он лежит на диване и делает шашки из пустых катушек. Говорит — не больно. Но ведь так же нельзя! Нельзя так!
Скорей бы дядя Игорь приехал. Это папин товарищ, самый лучший. У папы много товарищей, но дядя Игорь нам всем, как родной. Он говорит, что выкормил нас с Серёжкой своей грудью. Смеётся, конечно. Я когда привела Серёжку домой, сразу позвонила дяде Игорю. Он сказал промыть, забинтовать и ждать, пока он приедет. А сам очень долго едет.
Так всё было хорошо — и так стало плохо. Сначала — Галя. Всё оказалось правда. Она сама мне сегодня сказала на первой перемене:
