– Еще велено передать, что сегодня на крыше твоего дома весь день сидели два орла.
– Два орла. Это хорошее предзнаменование. Я назову сына именем моего старшего брата – Александром. Родился будущий царь македонский – Александр. На коней! В Пеллу!
Копыта тяжелых лошадей загремели по каменистым горным дорогам. Всадники, уже без шлемов и панцирей, мчались в Пеллу, новую столицу – крепость македонских царей, стоявшую на реке Лудии, на широкой равнине, окруженной горами.
В Пелле предсказатели объявили Филиппу:
– Сын твой, рождение которого совпало с тремя победами, будет непобедим.
Все это случилось летом, в шестой день месяца гекатомбеона[1] по-эллински, а по-македонски – лоя, триста пятьдесят шестого года до нашей эры.
Ребенка вынесла на руках кормилица, женщина из знатной македонской семьи, Ланика.
Филипп, еще не умывшийся с дороги, пропахший железом брони и конским потом, приподнял легкое, расшитое золотом покрывало. Младенец, крепкий и весь розовый, спал, но, когда свет упал ему на лицо, открыл глаза.
Филипп широко улыбнулся, в груди стало тепло от нежности. Светлоглазый мальчик глядел на него, его сын, его Александр, такой же светлоглазый, как отец – эллин из Аргоса! И нисколько не похожий на родню его матери, мрачных людей суровой страны Эпира.
Олимпиада, жена Филиппа, ждала мужа в дальних покоях гинекея. Еще больная, она лежала в постели на высоко взбитых подушках. Она сделала все, чтобы казаться красивой, – нарумянилась, насурьмила брови, мелкими локонами завила волосы. Положив сверх одеяла руки, отягченные золотыми браслетами, она лежала неподвижно, прислушиваясь к голосам, к шагам, к движению в доме.
За стеной приглушенно постукивали ткацкие станки, шелестели негромкие разговоры – это рабыни болтают за работой, знают, что Олимпиада не войдет к ним сейчас…
Со двора гинекея доносился детский смех. Это ее маленькая дочь Клеопатра играет с подругами – качаются на качелях или плещутся в теплой, согретой солнцем воде бассейна. Там же с ними и еще одна царская дочь, дочь Филиппа и флейтистки-иллирийки, одной из этих презренных женщин, которые приходят на пиры развлекать гостей. Кинана дика, угрюма, глаза – как горящие угли из-под черных бровей. Но воля Филиппа непреклонна. Кинана его дочь и должна воспитываться вместе с детьми Олимпиады. Олимпиада может только одно – не знать ее, не видеть, не замечать…
Веселые крики и смех детей, шум в ткацкой – все это раздражало. Ланика вышла с ребенком навстречу к Филиппу – Олимпиаде надо было услышать, как встретит ее Филипп.
Наконец ее чуткое ухо уловило знакомый, чуть охрипший голос царя. В черных глазах Олимпиады загорелись огни, будто факелы празднества. Она любила Филиппа с первой же их встречи, любила и тогда, когда он был нежен к ней, и теперь, когда в непонятном охлаждении он отстранился от нее. Или в походе. Или пирует со своими полководцами и этерами. Или принимает гостей: каких-нибудь эллинских ученых, актеров, поэтов… Филипп всегда занят, у него множество дел, и на все у него находится время. Только нет времени заглянуть к ней, в ее нарядный и такой печальный гинекей.
И все-таки Олимпиада ждала его. Может быть, нынче, когда родился сын, ледяное сердце Филиппа согреется и растает?
Но минуты протекали, а в гинекее по-прежнему стояла напряженная тишина. Не придет даже теперь навестить ее? Не придет и сегодня?
Нет! Этого не может быть! Этого не может быть! Только не надо терять терпение…
Как могло случиться, что она, прекрасная, гордая Олимпиада, лежит здесь одна, больная, беспомощная, а Филипп будто и забыл, что она есть на свете?…
– «… Гиэс-аттес! Аттес-гиэс!»[2] – Исступленные женские голоса, самозабвенно славящие богов среди черной хмельной ночи.
Олимпиада ясно слышит их сейчас. Память неотвратимо уносит ее в прошлое, в дни ее юности.
Она была тогда совсем девочкой, когда встретила Филиппа на празднествах в честь богов плодородия Кабиров.
Эллины смеялись над этими сумрачными пузатыми Кабирами. Но фракийцы чтили их. Олимпиада, юная племянница эпирского царя Аррибы, страстно любила колдовские ночи таинственных мистерий. На острове Самофракия, где справлялись эти варварские торжества, она вместе с фракийскими девушками и женщинами, неистово размахивая факелом, бегала по горам и долинам. Под дикий вой тимпанов, под звон кимвалов и жесткий шум трещоток она выкрикивала славу богам, славу Сабазию – богу, передавшему им таинства Диониса.
– Гиэс-аттес! Аттес-гиэс!
Во время торжественных шествий она носила священную корзину и тирс – жезл, украшенный плющом. Под листьями плюща – Олимпиаде показалось, что она и сейчас чувствует его горький, терпкий запах, – в ее корзине таились ручные змеи – горланы. Часто они выползали из корзины и обвивали тирс. И тогда Олимпиада в диком восторге пугала ими мужчин, которые приходили смотреть на священные шествия женщин.
В одну из таких черных жарких ночей религиозного исступления она встретила Филиппа, который тоже явился на празднества Кабиров. Красный свет факела внезапно озарил его юное светлоглазое лицо под густой зеленью праздничного венка.
Олимпиада бросилась было к нему со своей страшной змеей.
– Гиэс-аттес!
Но Филипп не заслонился, не убежал. Он улыбнулся, и Олимпиада, сразу смутившись, беспомощно опустила тирс…
Счастливое видение счастливых лет!
Олимпиада лежала в своем одиноком покое и ждала. Ждала, прислушиваясь, не загремят ли по звонким каменным плитам портика шаги ее веселого и грозного мужа.
В купальне зашумела вода. Это слуги готовят ванну царю.
Значит, он придет, когда смоет с себя походную пыль и грязь. Терпение. Терпение.
… Филипп тогда тоже не смог отказаться от нее. Не смог. Поклялся, что возьмет ее к себе в Македонию.
А пока, после окончания празднеств, ей надо было вернуться домой. Нагромождение суровых серых скал сумрачного Эпира, глубокие узкие долины, в которых рано угасает день, потому что горы заслоняют солнце. На вершинах почти всегда снег. В горах часто грохочет гром и блещут синие молнии. Бешеные ледяные ветры завывают в диких горных ущельях… Эпир, ее печальная родина…
Как тосковала юная Олимпиада, вернувшись из Самофракии! Будто проснулась после счастливой ночи, полной прекрасных сновидений.
Ни отца, ни матери не было у нее. Кому рассказать о своем счастье? С кем разделить свою тоску? Ее дяде и опекуну Аррибе важно только одно – выгодно выдать ее замуж.
Олимпиада подолгу сидела на склоне горы, откуда видна была большая дорога, идущая от Эгейского моря через их страну к Адриатике, – идущая оттуда, где лежит волшебная земля – Македония.
Шли путники, ведя на поводу навьюченных лошадей. Шли богомольцы к оракулу Зевса Додонского принести жертву и попросить совета. Олимпиада была там, видела это святилище, окруженное столетними дубами. Додонская долина так мрачна, а жрецы так суровы… Что радостного может предсказать этот оракул?
Прошло не слишком много времени. А Олимпиаде казалось, что прошло полжизни. Но вот наконец к царскому дому в Эпире приехали послы из Македонии просить ее в жены македонскому царю.
Арриба отказал. Филипп еще слишком молод, еще только-только вступил на царство. Пусть повзрослеет, оглядится в жизни. А Олимпиаде объявил, что не только молод, но и беден, а его Македония – маленькая слабая страна и Арриба не видит никакого расчета отдавать туда племянницу.
Олимпиада чуть не умерла от горя. И умерла бы, не смогла бы вынести этого.
Но Филипп был не из тех, кто спокойно принимает отказ. Как он добился согласия Аррибы? Олимпиада тогда не знала – как. Теперь-то она знает. Кто в силах противиться, если Филипп захочет очаровать человека? Чего он не пообещает? Он может обещать все. И даже то, что не в его возможностях выполнить. И даже то, что и не собирается выполнять.
Как весело, как красиво праздновали их свадьбу!
Выше кровлю поднимите —
О Гименей!
Выше, выше, плотники, —
О Гименей!
Как Арес, жених идет, —
О Гименей!
Выше он всех самых рослых —
О Гименей!
Она, под густым покрывалом, сидела в роскошной колеснице рядом с Филиппом, почти не дыша от счастья. Целое шествие сопровождало их, когда Филипп вез ее из Эпира в свою Пеллу. Олимпиада и сейчас слышит веселые, звенящие голоса флейт и свадебной песни…
Все внезапно умолкло: в покои вошла кормилица с ребенком на руках. Олимпиада подняла ресницы, праздничные огни в ее глазах погасли. Она поняла: Филипп не придет.
Филипп старательно мылся в купальне, в ванне из обожженной глины. Горячая вода смывала все: и пот, и усталость, и кровь погибших под его мечом врагов, и его собственную кровь… Вода бурно плескалась из ванны на каменный пол и сбегала ручейком по желобу в подземную трубу, куда уходила вода со всех дворов обширного царского дома.
