мы мурзилок почище тебя!» Но Пашка понимал, что если он схамит, то он будет дураком. Смешным, оскорбленным, все принимающим всерьез дурачком. А Пашке не хотелось быть дурачком перед Аней. И кроме того, он в упор смотрел на нее и видел черные продолговатые глаза, совсем не злые, не насмешливые, а просто черные, ну, как ночь в степи, что ли, просто черные и очень хорошие — такие глаза он видел в первый раз, может быть, потому, что до этого дня он никогда толком не обращал внимания на женские глаза. «Нет, хамить я не буду, — сказал он себе. — Но я отомщу».
Он еще не решил, как он отомстит. Но, когда он начал решать, другая, шальная, необычайно дерзостная мысль промелькнула в его голове. Сердце его бешено, весело забилось. «Я назначу ей свидание, — сказал он себе. — Да-да, я назначу ей свидание». Он не стал раздумывать, где, когда. Это было неважно. Хоть в Кустанае, хоть в Павлодаре, хоть где угодно! Важно было другое: надо назначить ей свидание и чтобы она согласилась. Чтобы она обязательно пришла. «Как это делают? — думал Пашка. — Как они это делают?» Он думал о взрослых. Он пытался перенять их опыт, он вспоминал, как они говорят и что они говорят в таких случаях. Но он не мог вспомнить, потому что никогда не вслушивался в эти разговоры, во время этих разговоров он выключался, он скучал, как в кино, когда слишком долго показывают производство. И теперь все эти подходы и заходы были им забыты. Какие-то обрывки он помнил, но не мог привести их в систему. Вот точно так же он чувствовал себя однажды в школе: ему досталась теорема, а он не то чтобы не знал ее, он ее представлял, но никак не мог доказать, потому что забыл, с чего все начинается. И потом, сейчас он боялся, что Аня может подумать о нем плохо. Она может не понять, что ему просто хочется побыть с ней, поговорить немножко, походить по степи… Может быть, он даже разоткровенничается с ней и расскажет ей кое-что из своей трудной жизни. С ней, казалось ему, можно говорить обо всем.
— Знаете что, — дрогнувшим голосом произнес он, — знаете что… — придавая лицу выражение мужества и бесстрашия, продолжал он фразу и никак не мог ее произнести. Наконец он набрался сил и бестрепетным, грубым голосом закончил: — Я назначаю вам встречу в восемь ноль-ноль. На центральной усадьбе.
Она закрыла лицо руками. Она держалась из последних сил, и Пашка понял это. У него тоже бывало такое, когда на уроке его щекотали кончиком ручки по шее. Ее раздирал, разламывал смех, и она не могла больше сопротивляться.
— Когда? — краснея от смеха, говорила она и застегивала пуговицу на платье у горла, пуговицу, расстегнувшуюся оттого, что она хохотала, издеваясь над Пашкой.
И Пашка вдруг со страшной остротой и ясностью понял, что он глуп и смешон, а особенно смешон, когда подделывается под взрослого.
— Ну что ж, матч проигран! — глухо и торжественно сказал Пашка.
Эту фразу он говорил всегда, когда ему что-нибудь не удавалось, когда ему в чем-нибудь не везло. Он сказал эту фразу, и ему вдруг стало удивительно грустно, как никогда в жизни… Он думал о том, что, конечно, ему не придется ходить с ней по степи и не будет он ей рассказывать про себя, и про Егора, и про эту песню: «Я встретил вас, и все былое…». Ничего этого не будет! «А ведь не такой уж я маленький! — с удивлением подумал он. — Почему-то сам себе я ведь не кажусь сопляком и дурачком вроде Махина… Ведь на самом-то деле я же знаю, что я взрослый, что я не глупее других, что я не хуже многих разбираюсь и в книгах, и в кино, и во всем другом… Только вот в жизни я, может быть, еще недостаточно разобрался». Он торопливо достал из кармана папиросу, закурил, ожидая, что Аня сейчас уйдет. Но она почему-то не уходила.
— А как тебя зовут? — вдруг спросила она.
Пашка так и не понял: хорошо, что она говорит ему «ты», или плохо? Это было и хорошо и плохо, а в целом ничего не меняло. Теперь уже было все равно.
— Пашкой меня зовут, — грустно сказал он. — А вообще-то полностью Павел.
— Ну, до свидания, Пашка, — тихо сказала она. — Ты на меня не сердись, пожалуйста. Я уж такая… Смешливая. А «Экран» я тебе обязательно привезу. И «Советский спорт» тоже.
— И «Мурзилку»? — укоризненно сказал Пашка.
— Если ты будешь вести себя как сегодня, то и «Мурзилку», — сказала она.
— Я буду вести себя так, как захочу, — твердо сказал Пашка. — Как мне понравится.
Ему вдруг снова захотелось схамить и обидеть ее. Когда доходило дело до этой проклятой «Мурзилки», злость так и охватывала его, но он сдержался.
— Ладно. Веди себя, как тебе понравится, а я пошла, — холодно сказала она.
«А, задело все же! — с радостью и печалью подумал Пашка. — Все-таки ей не совсем уж все равно».
А она повернулась и пошла.
— Знаете что? — неожиданно тоненьким голосом вдогонку ей крикнул Пашка.
Она остановилась.
Пашка подбежал к ней.
— Вы фильм про Кубу видели? — сказал он.
— Видела, но в чем дело? — сухо ответила она.
— Знаете, на кого вы похожи?
— На Фиделя Кастро? — спросила она.
— Нет, не смейтесь! — пылко и серьезно сказал Пашка. — Вы похожи на кубинских девушек, только у них оружие, а у вас вот это. — Он показал рукой на ее сумку. — Но вы похожи, очень… И глаза у вас такие же.
— Какие? — заинтересованно спросила она.
— Не знаю… Как у них… Темные. — Пашка подумал еще немного и, решившись, сказал: — Красивые, в общем.
Он постоял еще секунду, помялся, а потом вдруг ни с того ни с сего круто повернулся и пошел к палатке.
— Куда же ты? — крикнула она ему. — Погоди!
Он поколебался, но все-таки остановился. Она улыбнулась ему.
— Лучше проводи меня немного, — сказала она.
— Пойдемте, — важно сказал Пашка.
— Сколько тебе лет? — спросила она.
— Восемнадцать, — сказал Пашка, прибавив ровно два.
— А мне двадцать, — сказала она. — Видишь, какая я старенькая.
«Наверное, она думает, что мне четырнадцать», — подумал Пашка и неожиданно для себя сказал:
— Подумаешь, на четыре года старше.
— Как — на четыре? — притворно удивилась она. — По-моему, на два.
— Действительно, на два… Просто я спутался немного, — сказал Пашка. — Ах, какая разница!
— Математик! — сказала она.
Оба они замолчали. Аню ждала машина. Шофер лежал на земле, спал. Парень, видно,
