руках лилию и чувствовал ее вес. Ее холодное свечение и длинный мокрый стебель напоминали ему о его недавнем страхе перед рекой.
Вдруг ему показалось, что мама и он были не одни. Кто-то чужой смотрел на лужайку и видел, как он, маленький, голый и, как мама, белый, сидел на полотенце, брошенном на траву. Он оглянулся, но никого, кроме себя и мамы, сидевшей на ступеньках спиной к солнцу, не увидел. Тот, кто смотрел на лужайку, находился, однако, совсем рядом и… держал в руках лилию. Происходило странное: э т о о н с а м в и д е л с е б я с о с т о р о н ы.
Жизненное пространство Димы было ограничено большой комнатой с полатями, кухней, сенями и чуланом, занимавшими полдома, жердевой изгородью огорода слева и дорогой справа, что вела к мосту через реку и дальше в село на взгорье. Белый ствол березы, белая и розовая кашка, одуванчик, частокол крапивы у изгороди, каждая травинка, каждая неровность земли, по утрам наполнявшаяся тенью, — все здесь было знакомо ему. Он выводил из сеней трехколесный велосипед и, закрыв за ним дверь, ставил у крыльца. Велосипед походил на настоящую лошадь с головой и хвостом. Дима садился в седло и объезжал свои владения. Из лошади велосипед превращался в машину, и было приятно делать вид, что она никак не могла преодолеть глубокую ямку или крутой бугорок, и знать, что она сделает это по первому его желанию.
Запретным местом был луг за березой. Там вровень с травяными берегами ползла бесконечно длинным белесым телом река и можно было утонуть. Это было все равно что провалиться в бездонную яму, в ее замкнутую глубину, оттуда нельзя было вернуться к маме, к себе домой.
Иногда к нему заглядывали девочка и мальчик. В выцветшем как занавеска платье, босиком, девочка высоко поднимала острые коленки, будто ступала по воде. С подстриженным под гребенку шаром русой головы круглый и низенький мальчик никогда не смеялся. Он появлялся всегда неожиданно и звал то к глубокой яме с норой, то к другому таинственному месту, а то и в опасное путешествие за два-три дома.
Сейчас на вид хмурый и сердитый, он подошел, постоял и объявил, что у девочек все не так, как у мальчиков.
— Пойдем посмотрим, — сказал он.
Они пошли к девочке.
— Покажи, — велел он.
Девочка послушно подняла широкий подол платьица, протянула руку книзу и развела тоненькими сиреневыми пальчиками. Запомнился бледный выпуклый как пузырь живот и бедренные косточки.
Диму не удивило сделанное открытие. Чем-то и без этого отличались мальчики и девочки.
Ничто в мире не походило одно на другое. Отдельно были мама, сестры и брат, отдельно были освещенная как экран береза и лоснившийся под солнцем луг с разливами теней. Неизвестно откуда прилетали и жундели шмели. Свистели осы. Черный блестящий жук однажды свалился с неба. Домовитый и странно самостоятельный, он укладывал под броневые щитки надкрылий прозрачно-темные стеклышки крыльев и тяжело переваливался в траве увесистым телом. Стремительно прыгал похожий на стручок гороха едва различимый в траве кузнечик. Голубыми, лиловыми, огненно-оранжевыми крыльями обмахивали низенькие поля бабочки. Всегда что-то откуда-то появлялось.
Где-то шла в о й н а. Может быть, Дима не скоро узнал бы о ней, если бы не уехал на фронт отец. Война объясняла отсутствие отца, и это было все, что сначала Дима знал о ней.
Отец забывался. Все, что было вчера, целиком переходило в новый день, позавчерашнее же как бы складывалось в сундук, на самом дне которого лежали большая белая рубашка, большие черные ботинки и большой черный костюм отца.
В короткой, выше поясницы, белой рубашке брат взбирался на подоконник, смотрел в окно на маму, выходившую на дорогу, и, изо всех сил дергая раму, ревел. Мама возвращалась, уговаривала:
— Ванечка, я скоро вернусь!
Она целовала Ванечку, он крепко обхватывал руками ее шею. Когда мама уходила, он снова взбирался на подоконник, снова изо всех сил дергал раму, снова отчаянно ревел. Прежде чем уйти совсем, мама подходила к окну со стороны палисадника, стояла круглая и красивая, во все свои голубые глаза смотрела на Ванечку снизу, приговаривала:
— Не плачь, миленький! Подержи его, успокой, Дима. Смотри тут за ними, — говорила она.
Днем они лежали на полатях, смотрели, как бегали по полу мыши, и боялись их. Он боялся как-то не совсем, догадывался, что ему, такому большому, бояться их не пристало, скидывал на пол бурок, валенок… Звери разбегались, высовывали из щелей узкие морды с блестящими остриями глаз и, наверное, сами боялись. Он слезал с полатей, храбрясь проходил по комнате, звал сестер, брата…
Вечером все стояли у окна и смотрели на дорогу.
— Ты не обижайся на них, — говорила мама. — Они еще маленькие, еще ничего не понимают.
Он видел вытянувшиеся лица и голодно блестевшие глаза сестер и брата, видел, как они набрасывались на еду, что принесла мама, и в который раз ничего не оставляли ей.
— Я не хочу, я ела, — успокаивала его мама. — Ты уже большой, ты старший, ты не сердись на них.
Быть старшим было не очень трудно. Он как бы отделял себя от сестер и брата, смотрел на них со стороны и видел, что находиться в стороне было лучше, чем быть с ними и переживать. Он заметил, что мама тоже как бы со стороны смотрела на них и не переживала, не мучилась.
Иногда он с нетерпением ожидал темноты.
— Я пойду с тобой? — спрашивал он маму.
— Пойдем, — обещала она. — Ты тоже ложись. Я тебя разбужу.
Пока сестры и брат засыпали, он притворялся спящим. Наконец мама зашевелилась и поднялась. Он тоже сразу поднялся.
— Ты не спишь! — сказала она. — Может быть, я одна схожу?
Открыли окно, выскользнули в палисадник на траву, сначала мама, потом он в подставленные ею руки, потом окно прикрыли.
Какая тишина в селе! Спали сестры и брат, спали во всех домах, мимо которых они шли в клуб. Земля, остывающая русская печь, еще грела. Хорошо было видно дорогу. Но не тишина, не тепло земли, не светившаяся в темноте дорога радовали Диму. Хорошо было просто так идти с мамой, чувствовать себя таким же, как она, и делать то же самое, что делала она.
