Но не в этом, в конце концов, дело. Если здесь что-то было малоприятным, то только предрассудочность общественного мнения, поскольку принято считать, что для женщины унизительно, когда её муж спит отдельно от неё. Хотя, может быть, ей самой это даже приятно, может же быть, что у неё самой уже что-то в этом деле изменилось, потому что образовалось критическое отношение к мужу, и, бывает, вместе с неуважением к его психологическому уровню… то есть, потеряв достоинства интеллектуального характера, он как бы теряет и сексуальные качества, и тогда лучше, когда он в постели спит к тебе спиною, или ещё лучше, когда его вовсе с тобой в одной постели нет. Хотя… Если даже и нет его в постели, пусть всё же ночует в доме… ради приличия. Так считается у людей, а с людьми Хелли должна считаться.
Что же в таком случае остаётся ей предпринять? Она не может не признать, что Алфред до сих пор делал всё, чтобы обеспечить благосостояние своей семьи, оттого и с немцами дружит и в обороне служит. Но… Не слишком ли преданна эта служба, не слишком ли далеко зашла? Должен же быть предел, а здесь… Арестовать собственную мать! По понятию Хелли, это предательство. Она пыталась представить себе, что должна почувствовать, если когда-нибудь такое произойдёт с ней, когда Его Величество подрастёт и её таким образом… в тюрьму поведёт, чтобы угодить каким-нибудь чужеземцам. А ведь Король в Алфреда вышел, они так похожи — две копии. Она не может не видеть к тому же — как Король гордится Алфредом. Это неудивительно: тот всё умеет, любое дело ему по плечу, а для мальчишек дело важнее, чем слово. Да и слово того, кто умеет делать дело, для мальчишки весомее, чем, скажем, Хелли. Её слово нежное и тогда, когда суровое, оно потому всегда нежное (даже когда ругает), что сама она нежная, и если, скажем, она накажет, то всё равно получится ласково.
Бывало, она давала Королю розги, и тот орал на весь Главный Город, но орал-то, и Хелли это понимала, не оттого, что было ему больно, — немного неприятно. И не оттого, что было ему страшно, — вот уж чего нет, того нет. Он орал от обиды: ограничивалась его свобода, посмели идти против высочайшей королевской воли.
Когда же Короля наказывал Алфред, тут и больно и страшно одновременно. Страшно потому, что он, Король, оказался в немилости у «императора», у того, чью власть признавал и уважал, чьему делу поклонялся. Что Хелли, наказав, прощает, то не вызывало никаких сомнений, и Королю было всё равно, как и когда это произойдёт. Другое дело с Алфредом: Король ждал прощения, примирения и радовался, когда Алфред говорил: «Я тебя потому наказываю, что люблю…» И долго потом в ушах эхом повторялось: «Люблю… люблю…» Такое непривычное слово в устах Алфреда.
Хелли было неприятно, когда Мария Калитко, встретившись, пыталась завести разговор об Алфреде, конечно, искренне, притом подчёркивая свою с ней, с Хелле, женскую солидарность, хотя, упаси боже, она ничего такого конкретного про Алфреда сказать не может, но она думает, что он всё-таки как-то очень отрешается от дома, это видно. Но а если случается, само собой промелькнёт замечание в адрес Земляники, то в малоуважительном тоне. Хелли всё это неприятно. Но куда ей от этого деваться?
Хелли казалось, что все смотрят на неё, как на женщину, которую бросили, как на женщину, чей муж ушёл к другой. Хотя он к той не ушёл. Он живёт в своей квартире… в одной из своих квартир. Даже госпожа Килк, говоря с Хелли о продуктах, или продовольственных карточках, или о погоде, как-то не так смотрела и наверняка чего-то недоговаривала, в глазах у неё что-то было такое… Даже эта Мурлоо или Морилоо, встречаясь, как-то очень уж по-свойски, заговорщицки с ней переглядывалась и, здороваясь, передавала привет Алфреду, офицерам, в ней явно что-то было не так, как прежде… А куда ей, Хелли, от этого деваться?
Из Журавлей уезжать смысла нет да и некуда — она чужая на острове, здесь нет у неё родственников, идти жить на Сааре неестественно, там теперь один Юхан, а он всё-таки отец Алфреда, хотя живёт старик замкнуто, весь мир вокруг него как будто существует отдельно, и можно подумать, его мало интересует, что делается вокруг в действительности. Больше же идти некуда. Единственно, на Большую землю — домой в деревню Берёзы, которая недалеко от порта Навозного. Там её незамужние сёстры после смерти родителей остались на земле и держат хутор, там для Хелли всегда место найдётся. Но Король! Что же Его Величество, что же будет с ним?
Когда Король ещё не короновался на трон Люксембургский, он бывал в доме, в котором родилась Хелли, но почти не помнит его. Вся остальная его жизнь прошла или в Главном Городе, или в путешествиях, а последний, очень динамичный период — на Островной Земле. Поэтому, если душа Хелли тянется в деревню Берёзы, возможно, она даже скучает по местам своего детства, то Король уже чувствовал себя тем, кем и являлся по рождению — островитянином.
Всё смешалось в душе Хелли: война, русские, немцы, убитые в замке и самообороновцы, Алфред, Король и Земляничка. Хелли чувствовала, что опутывается, словно паутиной, которая окутывает её существо разноцветными лоскутками — чёрными, красными, жёлтыми. Порою от дум у неё болела голова, а решиться она ни на что не могла. Уйти надо, и есть куда. Но Короля с собой везти нельзя: он с таким трудом привыкает к школе, и оторвать его отсюда, чтобы в который раз определить в новую школу — это рискованно. Он может совсем перестать учиться — и тогда как? Оставаться же ей здесь, у Алфреда, когда тот почти откровенно навещает Вальве, быть посмешищем всему городу и готовить кофе немцам, прислуживать им всем, словно она какая-то бесхарактерная баба, и наблюдать падение Алфреда, соглашаться с этим… Значит, принимать участие во всём этом свинстве. А что же она ответит Королю, когда он спросит: где Ангелочек? Он уже не спрашивает, перестал спрашивать, он знает, где она, но в глазах этот вопрос стоит.
Время шло, Хелли думала, Король опять бегал к Лонни на пастбище, опять ходили коровы через Тори, Алфред служил, Сесси пропала, а война продолжалась. В газетах писали отчёты о том, сколько сбито самолётов, о тоннаже потопленных на морях судов, убитых и пленных, а Ангелочек все находилась в тюрьме. Женщин на Островной Земле, как и везде в республике, стали вербовать в Германию помогать тамошним хозяйкам, и Хелли с госпожой Килк об этом как-то посудачили: какие же должны быть из себя эти дамы и какие их хозяйства, если в Эстонии для них вербуют помощниц, и почему именно здесь? Однако тридцатого августа транспорт ушёл в Германию с такими добровольными помощницами. Было это, кажется, в тот день, когда шторм унёс на пляже деревянные будки-раздевалки и кто-то высказал опасение, что немки из-за шторма могут остаться без вспомогательной службы.
Восточный же фронт, кажется, довольно сильно приблизился к западным границам «восточных» территорий. Об этом красноречиво говорили все учащающиеся заметки в газетах, статьи, рассказы о том, как большевики НКВД совершали в республике свои кровавые дела. Опять стали с подробностями описывать как всё было, когда в 1941 году освобождали Журавли. А люди, также и Алфред, недоумевали: зачем об этом опять болтать, ведь всё уже давно известно? Уже неинтересно. Гораздо интереснее то, что турки выловили гигантскую рыбину длиной в двадцать метров, которая весила тринадцать тонн, когда её разрубили, обнаружили кость человеческой руки и капитанские петлицы…
Доктор Геббельс объявил в Берлине, что война может закончиться только победой Германии.
«У неё нет ни малейшего страха перед противником, — говорил он, — на нашей стороне не только право, но и сила, это будет доказано, когда настанет необходимость». В газете «Дас Рейх» доктор Геббельс объяснил, что в теперешней войне ни одно государство не избежало критических ситуаций: у англичан у Дюнкерка, у большевиков — когда немецкие войска стояли на подступах к Москве, у американцев Перл-Харбор, когда они потеряли Филиппины. Было бы исключением, если бы немцам не пришлось в этой войне выдержать похожие испытания. «Но нам относительно легко эти трудности преодолеть, — заключил рейхсминистр, — в наших руках богатые запасы. Отступления и потери требуют определённого опыта, а его-то у нас нет. Для окончания войны имеется единственное средство — наша победа. Никакая сила в мире не заставит нас отказаться от нашего элементарного права на свободу, национальную независимость и саморазвитие. Противники ошибаются, считая, что мы устали, — у нас таких признаков меньше, чем у них. Если английско-еврейские журналисты теперь мечтают о марше в Берлин, то направим их внимание, дабы остудить их нервы и головы, на то обстоятельство, что перед гигантскими бетонными укреплениями нашего Атлантического вала достаточно места для массового погребения англичан. Англия в этой войне, — подчеркнул Геббельс, — пустилась в приключение, которое даже в случае их победы себя не оправдает. Моральная же выдержка немецкого народа не даёт врагам ни малейшей надежды. Даже в лагере противника начинают понимать, что их непреодолимые трудности теперь, когда они стоят перед Европейской крепостью, только начинаются. Мы свои оборонные линии стягивали и стали за счёт этого ещё сильнее. Насколько — это враг скоро установит на собственной шкуре. Война переходит в новую стадию и перспективы для нашей победы приоткрыты…»
