Иришка стояла, глядя в сторону, и чувствовала, как слезы тепло щекочут глаза. Вот покатилась первая слеза и повисла на подбородке. Иришка отвернулась.
— Во дурочка… — протянула Надя и обняла Иришку за плечи. — Я ж пошутила. — Но в голосе ее не было уверенности, и она сама это чувствовала.
«Некрасивая, некрасивая, — закусив губу, думала Иришка. — Скелет, а еще — вобла, а еще — кузнечик, а еще — спичечные ножки…» Так дразнили ее мальчишки в школе и во дворе. А разве бывают балерины со спичечными ножками?!
— Хочешь, я пошевелю ушами? — предложила Надя. — Только ты не плачь. Можешь даже дурой меня назвать. Хочешь? Или плюнь, — неуверенно предложила она, решив, что зашла в своем великодушии слишком далеко.
— Пошевели, — тихо сказала Иришка.
Надя вытаращила глаза и набрала в грудь побольше воздуха. Потом она изобразила крайнюю степень напряжения и задержала дыхание. Ее лицо стало медленно краснеть.
— Ну, как? — Надя наконец с шумом выдохнула воздух и победно взглянула на Иришку. — Видела?
Вот так закончился этот день. Потом был ужин, а после ужина их повели на второй этаж, в спальни.
— Мы хотим, чтобы наши кровати рядом! — решительно сказала Надя воспитательнице, а Иришка застеснялась и спряталась за Надину спину.
Ночью она несколько раз просыпалась. Было светло от луны, по коридору все время кто-то ходил, негромко шаркая подошвами, поскрипывал паркет, а рядом сопела Надя, изредка вздрагивая и что-то бормоча.
А через неделю Иришка влюбилась. Ее звали Лиза, и она училась в выпускном классе. Она была недосягаема и прекрасна. Иришка встречала ее по утрам в раздевалке, когда переодевались к занятиям. Лиза почему-то всегда опаздывала, и Иришка, переодевшись, стояла тайком за ветвистым фикусом в коридоре, напротив раздевалки старших девочек, пока, наконец, оттуда не выскакивала Лиза, в последнюю минуту затягивая поясок на талии. Однажды они встретились у крана, обе с лейками.
— И ты дежуришь? — спросила Лиза, словно они были знакомы давным-давно. — Нравится тебе тут?
— Да, — прошептала Иришка, опустив глаза.
Ей часто представлялось, как Лиза заговорит с ней, а она скажет что-то умное ей в ответ, и Лиза увидит, что она вовсе не маленькая, что с ней можно даже дружить…
Но это было в мечтах, а теперь ей стало страшно, и она только еще раз повторила:
— Да…
А Лиза уже умчалась, почти не сгибаясь под тяжестью лейки, и какой-то стриженый мальчишка, тоже с лейкой, грубо сказал Иришке:
— Чего рот разинула? Гляди, уже льется!
— Что ты уставилась на эту выдру? — ревниво сказала Надя в столовой, заметив, что Иришка не отводит глаз от соседнего столика, за которым сидела Лиза. — Подумаешь! Знаешь, что мне про нее рассказывали? Такое…
Лиза громко смеялась чему-то, и Иришкины губы тоже сложились в улыбку, а потом она взглянула на смутившуюся Иришку и подмигнула ей, а Иришка улыбнулась пугливо и радостно.
— Не хочешь — не слушай, — обиженно сказала Надя. — Пожалеешь поздно будет.
Ночью Иришке снился зал с зеркалом во всю стену и голос преподавательницы Нины Васильевны, без конца повторявшей: «Девочки, держите спинку! Тяните носочек! Хо-ро-шо… Не садитесь на бедро! Начали… И раз…»
Была музыка, и были движения… Иришка не мыслила одного без другого, но каким чужим и неловким казалось ей собственное тело… Оно не подчинялось ей, она просто физически чувствовала суматошность и карикатурность каждого своего движения, а музыка существовала где-то рядом, и, казалось, так легко можно было слиться с ней, переплести с ней каждое свое движение, так недосягаемо легко…
— Труд! И только труд! — говорила Нина Васильевна.
И Иришка печально думала: «Труд… ничего мне не поможет, когда я такая… Такая худая, такая неуклюжая, такая бездарная, — думала она в раздевалке, глядя на себя в зеркало. — Господи, почему мне так не повезло? Пожалуйста, сделай так, чтобы я стала талантливой и красивой, и я в тебя поверю! Сделай, ну сделай же! Честное пионерское — поверю!»
— Эй! — сказала Надя и подтолкнула Иришку. — И я слышала, как Нина Васильевна сказала завучихе, что ты молодец. И вообще, я бы хотела на обед пирожки с капустой, а ты?
И еще Иришке нравилась преподавательница математики Гипотенуза. Она была их классной. Хотя Гипотенуза, совсем как Иришкина мама, больше всего на свете любила свою математику, на воспитательном часе она не ругала двоечников и не разбирала итоги последней контрольной. Гипотенуза приносила проигрыватель, и они слушали музыку. А потом она спрашивала: «Ну, понравилось?» И все. Поэтому, когда однажды Гипотенуза так спросила, а все промолчали, и только Надя сказала: «Не… скучно», Иришка подняла руку и, не глядя от смущения на огорченную Гипотенузу, сказала:
— А мне — да… Очень!
— Это Моцарт, — обрадовалась Гипотенуза. — Так, может, вы, Пантелеева, расскажете о нем подробнее? На следующем воспитательном часе? А потом мы еще послушаем его музыку. Вот вы вслушайтесь — и поймете, как это прекрасно… Пусть даже и не сразу… А вы, Пантелеева, зайдите после уроков в кабинет музвоспитания, я помогу вам подобрать материал.
Когда прозвенел звонок с последнего урока, Иришка побежала в кабинет музвоспитания. Там сидел незнакомый мальчик и перебирал пластинки. Гипотенузы еще не было.
— Здравствуйте… — сказала Иришка. — Я вам не помешаю?
— Привет, — ответил мальчик, рассматривая пластинку. — Ты классик, ага? У них все такие вежливые. «Я вам не помешаю?..» — тоненько передразнил он Иришку.
Иришка стояла вся красная и не знала, уйти ей или остаться.
— Садись, — разрешил мальчик. — А я народник! Два притопа, три прихлопа. Понятно? Тебе Гипотенузу? Скоро придет. Мы с ней будем доклад писать о… как его… — Мальчик заглянул в бумажку. — Вивальди. Древний композитор. Не слыхала?
— Нет, — призналась Иришка.
— Тогда слушай. — Мальчик поставил пластинку на проигрыватель и опустил иголку. — Наверное, тоска зеленая.
Первые аккорды, четкие и напряженные. Иришка почувствовала, как дрожь, возникнув где-то в кончиках пальцев, начала распространяться по телу. Нахмурив брови и сплетя пальцы, она невидяще смотрела перед собой. Звуки пульсировали, затухая и вновь возникая с прежней силой, рассыпаясь звенящими брызгами. В этой непрерывности было что-то завораживающее, что-то влекущее. И Иришка тихонько встала на цыпочки, плавно взмахнув руками, словно собираясь танцевать. Но музыка оборвалась на неожиданном вскрике, а наступившая тишина еще долго хранила эти звуки, как воспоминание.
Они долго сидели молча. Потом Иришка взяла свой портфель и вышла. Она пошла в интернат через парк и там, среди печальных, зябких деревьев, пыталась станцевать эту музыку, зарываясь ногами в шуршащие листья, но та музыка и то счастье уже не вернулись.
А потом неожиданно выпал снег. Он начал идти еще ночью, и утром все было засыпано им. Деревья в парке нависли тяжелыми ветвями над расчищенными дорожками, и все было похоже на театр, такое красивое и ненастоящее. И Иришка вдруг поняла, что уже зима и скоро Новый год, а там — каникулы, и впервые со смешанным чувством удивления и испуга поверила в реальность своей теперешней жизни. И все это — ее. И холод просторного зала по утрам, и боль в спине, и усталость после занятий — это жизнь, которую она выбрала, и это не просто надолго, это — навсегда.
— Гавришова, Несмеянова, Горчакова, Сутовская! — Нина Васильевна кивком подозвала их к себе. — Остаться. Остальным — переодеваться.
Девочки, попрощавшись реверансам, убежали в раздевалку. Четверка названных осталась. Это могло значить лишь одно: на них, счастливиц, пал выбор Нины Васильевны, и они будут танцевать маленьких лебедей на новогоднем вечере.
— Подумаешь! — сказала Надя, стягивая колготки. — Может, кто-то им и завидует, — она выразительно посмотрела на Иришку, — но только не я. Ну, длинные, ну, фигуры там какие-то… Что еще, я вас спрашиваю? Чего ты молчишь?! — вдруг набросилась она на Иришку. — Ты что, им завидуешь? Да? Завидуешь?
Иришка пожала плечами. Она им завидовала, что и говорить. Танцевать на новогоднем вечере — это было ее мечтой, ее тайным желанием, в котором она никому не признавалась.
— Скажи честно, ты бы хотела? — приставала к ней Надя. — Хотела бы?
— Да, — сказала Иришка и печально посмотрела Наде в глаза. — Да… хотела бы… очень…
Надя растерялась.
— Хм, — только и сказала она. — Подумаешь! Знаешь, — вдруг вспомнила она, — я слышала, Лизка твоя говорила одной девчонке, что главное — не красота и даже не талант, а чтобы понравиться балетмейстеру. Тогда все лучшее партии — твои. Особенно если поехать куда-нибудь в про… эту… в общем, куда-нибудь подальше. Что ж, если тебя бог обидел красотой, да и меня вот тоже… — лицемерно вздохнула Надя, ожидая возражений. — Значит, нужно понравиться балетмейстеру. Главное — чтобы влюбился, а дальше пойдет как по маслу.
