Свое заявление он положил на стол начальника с мрачной гордостью — будто черную метку пиратскому капитану. Положил и мгновенно исчез. Руководящий недруг успел только заикнуться об отступном месяце, а все прочее, что вознамерился произнести — жаль ведь было терять столь ревностного работягу! — увы, осталось при нем.
Оставив за спиной фабричную проходную, Ромка вздохнул полной грудью, почувствовал, казалось, покой и легкость убежденного вероотступника, преодолевшего опасный рубеж. На улице он вкрапился незаметным корабликом в поток прохожих, поплыл по течению бок о бок с толпой. Появились мыслишки, соображения о случившемся. Нет, а правда, какого черта ему надо? Зачем, действительно, противопоставляет он себя всем и всему? Ведь вот же: попробуй беспрепятственно, без пинка и тычка, пресечь или задержать эту людскую лавину — попробуй! И пожалуйста, Наташа была права…
— Э, постойте! — вслух ошеломился Ромка и встал сам посреди тротуара как монумент.
Две девушки впереди него обернулись недоуменно, сзади налетел какой-то скоростной гражданин и толкнул Ромку в доказательство его же теоретической выкладки: не препятствуй! Но он ничего не заметил. Он вдруг с отчаянием перенесся на новую, нежелательную сейчас точку зрения, с которой увидел, как тает, эфирно улетучивается кратковременная легкость, оставляя после себя пустоту. Ну конечно! Легкость — это ведь и есть пустота. Что может быть легче пустоты, какого-то объема, не содержащего в себе ничего? Только не обремененный ничем индивидуалист живет припеваючи. Только пустое, легковесное вещество всегда плывет по течению. Так разве к этому он стремился?
Обескураженный внезапной сменой настроения, он прошел мимо автобусной остановки, углубился в самого себя.
Заявление он подал уже не в аффекте, не импульсивно, было время подумать. Тем не менее мальчишеская лихость — громко садануть дверью — сыграла значительную роль. Поставленный перед выбором: уйти или покориться, Ромка не нашел в себе согласия на работу вполнакала; так же и увольнение, полюбовное только с виду, ничуть не устраивало его. То и другое, как ни верти, казалось позорным проигрышем. Но к уходу с фабрики при равенстве поражений шел малый довесок, этот самый дверной грохот и треск на прощанье. Видимо, потому и сбежал Ромка запросто, а едва прикоснулся к последствиям поступка, к его оценке, тут же и угодил в собственный силок.
Ведь что получалось? Получалось — он сдался, опять отступил парад натиском зла. Это после громких возгласов о принципиальности и тому подобном в спорах с Наташей! На лучше ли было сражаться до конца, погибнуть, то есть уйти не по личному желанию, чем завершить битву так — сухим из воды?
Внезапная и явная угроза его мальчишеским идеалам — изменил раз, почему бы не два? — первоначально ужаснула Ромку, чуть не запутала вконец. Но потом он трезво обмерил фронт моральной порухи, решил, что фабрика — частный случай, всей его жизненной линии не в силах погнуть. Тут и момент для проверки представился. Когда подошел к своему дому, окликнули его «кустари», они же «уголовники» — таков их юмор, поскольку дом угловой. Они торчали возле витрины с винно-водочными изделиями, соображали «на троих». Четвертый парень, припомнил Ромка, давно уже не мелькал в этом сообществе, и потому, поздоровавшись, он спросил:
— Чего не в полном составе? Откололся от вас Андрей?
— Пашет, — небрежно пояснили «кустари», затем повели разговор о деле: — Дай мелочишки, Румын. Нам не хватает.
— Нет у меня мелочи, — правду сказал Ромка.
— Ну дай тогда рубль, — не растерялись просители.
— А не жирно ли будет? — Ромка сказал.
— Жмешь?
— Зачем? Просто не желаю способствовать.
— Ох ты! Смотри какой стал!
— Я и был, — возразил на это Ромка, — только вы не замечали.
«Кустари» презрительно зафыркали, надумали поддеть:
— А в дружину ты не записался?
— Пока нет, но скоро запишусь.
— Ну, раз так, мы тебя боимся. До того боимся, что видеть не можем. Уйди-ка ты с наших глаз!
На том и расстались, обозленные взаимно. Их дорожки все дальше разбегались врозь.
Придя домой, Ромка попробовал почитать в ожидании скорого ужина, однако и это не удавалось никак. Снятые зрением печатные слова оставляли на страницах книги свой прямой смысл, а в бездну Ромкиной потерянности сыпались одни безголосые буквы, растворялись там зря. Усталость и лень, незнакомые прежде, исподтишка овладевали им, и было странно это, необъяснимо.
Мать, забегая с кухни за всякой хозяйственной всячиной, уже нащупала сыновье расстройство, уже забрасывала камушки вроде бы ненарочных вопросов, но Ромка увертывался пока.
Воображая сцену признания, он заранее досадовал, огорчался, потому что предвидел: мать станет ссылаться на то, как живут другие, не захочет ничего понимать. Отец, хоть и поддержит, да только на свой лад («Главное — не гнись!»), сводя многие тонкости общественного и морального свойства к ломоподобной непримиримости. В общем, как ни верти, ожидать умиротворения и легкости от семейной беседы не приходилось. Потому он так и не выдал себя, не обмолвился про увольнение, отодвинул лишнюю неприятность на потом.
Когда поужинали, Ромка сразу собрался к Наташе. Спускаясь по лестнице — лифт опять не курсировал, — он расслышал внизу смешки и какую-то возню. Оказалось: его бывшие приятели все-таки «сообразили» на углу и теперь с гитарой и бутылкой вина оккупировали теплый подоконник парадной. Перед ними конфузилась девушка, Лариса из сорок восьмой квартиры, ее не пропускали домой. Слыша шаги над собой, «уголовники» сперва притихли, но увидели Ромку и продолжили кураж как ни в чем не бывало, даже с большей прилежностью.
— Ну глотни, глотни хоть разочек, — совали Ларисе емкость, именуемую у них «фаустом». — Что, игнорируешь? Презираешь? А зря! Мы ведь тебя любим, королева! В доказательство можем поцеловать.
Шестнадцатилетняя музыкантша вполне могла презирать эту братию и вообще, и за прошлое: ей не давали проходу всю жизнь. Ромке, честно говоря, Лариса тоже не очень-то нравилась, ибо в детстве шастала по двору с фасонистой нотной папкой, никого не замечая и задирая нос. В ту пору будущие кавалеры попросту лупили девчонку снежками, отбирали и потрошили главный предмет ее зазнайства, пускали ноты по ветру, да мало ли что… Теперь же, превратившись в «уголовников», эти трое невольно заигрывали по зрелости лет и домогались ее благосклонности иным хулиганством — на взрослый, как говорится, манер.
— А что, ты еще ни разу не целовалась?
— Пустите, нахалы!
— И не пила из горлышка?
— Ну дайте же пройти!..
Без слов и при захолонувшем сердце Ромка силой отстранил парней с пути следования Ларисы. Та стремглав пронеслась наверх, сразу хлопнула дверью, ничуть не озаботясь участью защитника, который остался один против трех. А они тем временем проговорили зловеще:
— Так, так… Рабочий просит. Что ж, пойдем ему навстречу. Заодно проверим, что крепче: голова или бутылка? Это надо узнать…
Удовлетворить свою любознательность им, однако, не пришлось. С улицы как раз подоспели двое: мужчина и женщина, оба твердых устоев и проникновенного ума. Хотя «кустари» приняли созерцательный вид, пережидая помеху, а Ромка не позвал на помощь из гордости, эти двое бесстрашно заподозрили свару.
— Ну-ка разойдитесь! — потребовал мужчина.
— Немедленно разойдитесь! — прикрикнула женщина. — Сейчас вызову милицию по телефону. Вот петухи!..
— И вообще, — сказал Ромка, — уматывайте из нашей парадной. Мотайте отсюда под свой куст.
Он даже пожалел, что никакого сопротивления с их стороны не последовало. «Кустари», прихихикивая, приговаривая: «Ой, страшно! Ой, дружинник завелся!» — протопотали вниз и не дождались Ромку во дворе для надлежащей расправы. Впрочем, это не удивило его.
Поощренный немаловажной победой, явился он к Наташе с тем, чтобы откровенно изложить события дня, укрепиться в отчаянном решении, найти забвение в поддержке любимой, которая все, конечно, поймет. Ведь это — Наташа! Недаром она — единственная. Ромка не сомневался, что на сей раз они отлично поладят, поскольку девушка сама намекала про увольнение с фабрики и вообще…
— Ты? Вот хорошо! — чем-то возбужденная, воскликнула Наташа, едва он возник в дверях. И на ходу в комнату, не теряя секунды, она продолжала с каким-то восторгом: — Знаешь, у Марка Твена!.. Сейчас прочитаю, послушай. Я случайно наткнулась и подумала… В общем, ты послушай, а потом…
Распахнув книгу на специальной закладке, Наташа нашла:
— Вот! «Все жители Новой Англии в течение многих лет покорно выстаивали а вагоне поезда всю дорогу, не позволяя себе ни единой жалобы вслух; и такое положение длилось до тех пор, пока эти бесчисленные миллионы не произвели на свет одного-единственного независимого человека, который встал на защиту своих прав и заставил железнодорожную компанию снабдить себя сиденьем». Ну, тут еще всякие размышления в том же духе. Ты понимаешь? Понимаешь, Ромка?!
