Нет, это было превыше Ромкиных сил — кошмар какой-то! Не отступая никогда в любой угрожающей стычке, тут он вдруг панически, без звука попятился, пихнул дверь спиной, вывалился из конторки и побрел по цеху точно пьяный. Боясь расплескать свое горе в неосторожном столкновении с народом, он ушел на чердачный закуток, сел там под железной дверью на камень площадки, скрючившись, носом в колени. Может, он плакал… Может, шептал те бранные слова, которые застряли в горле перед лицом вопиющей несправедливости… А может быть, Ромка, пришибленный, но не разбитый в прах, советовался со своим грустным уединением, сочиняя сюжеты мести или оправдательные тезисы?
Только час спустя приплелся он в темень копировочных комнат, прошмыгнул к персональному столу, притаился за ним, безмолвный и неподвижный. Виктор тоже безмолвствовал по-своему: не свистел мотивчиков, прислушивался, когда позволяла машина, к Ромкиному скорбному существованию. Прошло минут десять, Ромка не кидался работать, и это настолько озаботило напарника, что он прервал размножение посреди заказа, спрятал подготовленные пленки в рулон, включил свет.
— Ну чего, Роман Андреевич? — встал над душой ученика.
— Ничего…
— Да ладно! Что я тебе — враг? Фролов насолил, наверно?
— Ага, — сказал Ромка, следя за голосом: не предал бы.
— А чем? Опять в брак пустил?
— Выговор мне влепили.
— Поня-я-ятно, — протянул Виктор и ободрил вроде бы: — Ну и тварь же он, Фролов!
Не видя причин скрывать руководящую подлость мастера, поддержанный участием напарника, Ромка окрепшим голосом заговорил:
— Пускай выговор, черт с ним в конце концов! Если придирчиво смотреть, то, может, и по заслугам. Хотя, ты же знаешь, пленки и подчищают, и вклейки делают на монтаже. Вера Ивановна сама удивлялась: чьи-то идут, мои Фролов не пропускает. Малейшая неточность — исправить легко, а он — в брак. Но дело даже не в том… Дело не в этом… Поверишь ли, он мне вчерашнюю заклейку не хочет записать в наряд! Вместо пяти тысяч копировок всего двести семьдесят признает. И еще говорит, что я вкручиваю!..
— Постой, — опешил Виктор, — Да не может этого быть!
— Вот-вот! И я ушам своим не поверил…
— Но ведь это грабеж! К начальнику ступай.
— Был…
— А он?
— Не знаю… А у Фролова расчет на бумажке.
— Какой расчет?
— Ну, производительность станка. Дескать, я изготовил цепочки.
— Черт возьми! — вдруг загорелся правдолюбием Виктор. — Да он что, совсем обнаглел? Ну, Фролов!.. Ну, Роман Андреевич!.. Не думай, у меня пока что совесть мохом не обросла. Хватит! Довольно!
С такими восклицаниями он свирепо взъерошил свой чуб, круто развернулся, зашагал из комнаты с самым решительным видом. Про что был разговор в конторке и какой, Ромка точно не узнал, однако мог догадаться по сообщению напарника: в его, пострадавшего, пользу.
— Я ему выложил все как есть! — энергично рубя воздух ладонью, шумел Виктор. — Да и сколько можно терпеть? Пускай знают мое личное мнение. Фролову лишь бы показатели сохранить. А уж если на то пошло, я потяну с любыми расценками! Я тебя обучал, значит, в ответе за тебя. В общем, иди к начальнику, вызывает.
— Не пойду, — сам не ведая, почему так, вымолвил Ромка.
И не было в его отказе ни решительности, ни испуга, ни смысла какого-нибудь — безразличная вялость его охватила. Уговорам Виктора он не внял, к работе даже не приступил, сидел, как на вокзале без билета да еще и без точного направления, куда ехать. Зато разгоряченный напарник теперь уняться не хотел — помчался снова с кем-то спорить.
И тогда Ромка придвинул бумажный листок, озаглавил его, спотыкаясь авторучкой, на имя начальника цеха ППФ тов. Грошева Михаила Александровича. Потом задумался — глаза в потолок, прямо как Ванька Жуков, тоже бедолага. Звук открываемой двери переполошил его донельзя: со шпионским проворством сунул свою тайнопись под конверты заказов, поворотился на людей затравленно, вроде бы даже с ненавистью на курносом добродушном лице. Ну, кто еще там, чего надо?!
Поплутав среди складок входной светомаскировки, выпростались из черной материи сразу трое: Виктор, Фролов и товарищ Грошев собственной персоной. Ромка поневоле встал.
— Что же вы не сказали, по какому вопросу, — заговорил начальник, подойдя. — Странно, Волох, мне это странно. Я для того и поставлен…
Он популярно объяснил значение своей должности применительно к интересам трудящихся. Тут же, по ходу и без дипломатии, выразил надежду, что все образуется, ибо Ромкины завихрения проистекают из благих в общем-то побуждений, нетрудно понять. Однако потворствовать им все-таки невозможно, и потому пусть он мужественно примет нагоняй, сделает выводы, а что касается остального, то вот сейчас и выясним.
— Смонтируйте вчерашнюю заклейку, — распорядился под конец начальник. — Смонтируйте, я хочу сам посмотреть.
Не догадываясь, к чему клонится дело, но воодушевясь хорошим предчувствием, Ромка расположил из стекле негатив, перебросил раму с ним под колпак машины. Виктор занял место, изготовился к работе. Мастер Фролов напомнил обговоренное, видимо, условие эксперимента:
— По пятнадцать два ряда. При полном соблюдении. Давай!
При полном соблюдении, то есть крепя колпак стопором до пуска машины, а не на ходу, и выжидая при этом лишние мгновения раскачки, Виктор отбил тридцать снимков за три минуты пятьдесят секунд.
— Вот видите, — угодливо растолковал начальнику полученный результат мастер Фролов, — четыре минуты. А на тысячу восемьсот передвижек понадобится в шестьдесят раз больше — четыре часа. Так что в одну смену, считая приладки, проявление, перекур, и двух красок не сделаешь. Видите?
— Хорошо, — сказал начальник. — Давайте, Волох, теперь вы. Продемонстрируйте свой метод, не стесняйтесь.
Трудно даже вообразить, что испытывал в этот миг Ромка. С одной стороны, он должен был продемонстрировать вопиющее нарушение технологии, свою возмутительную греховность; с другой — блестящий, почти невероятный успех, основанный на мнимом грехе. Предполагая во вмешательстве начальника хотя бы частичное оправдание себе, а может, и победный поворот в затяжной войне с мастером, он встал у станка на пределе как физических сил, так и духовных. Понадобилось неимоверное напряжение, чтобы не дрогнула рука, чтобы захолонувшее сердце не сбило с ритма. И вот по сигналу он приступил…
Что и говорить, такой виртуозной работы, такого угрожающего рева машины не знали ни мастер, ни начальник цеха, — это наверняка. А когда, проявив пленку, все четверо убедились в безошибочности копировок, что вроде бы снимало главное опасение — скорость не повредила качеству, — Ромка просиял. Однако Фролов заявил, не смущаясь:
— Раз на раз не приходится. В таком темпе можно и не успеть с передвижками. И без стопора — никакой гарантии. Ну да вы сами видите, Михаил Александрович, — повернулся к цеховой власти.
— Вижу, — согласилась власть, — понимаю. И мое решение будет такое: подпишите Волоху наряд. А вам, — строго взглянув на Ромку, — я запрещаю столь варварски обращаться с машиной. За нее золотом уплачено. Так вы ее разболтаете в один год.
После мгновенной радости при первой фразе начальника тем сильнее огорчился Ромка под конец. Хотя огорчение — даже не то слово. Его потрясло, уничтожило, опять лишило речи такое указание.
— Почему — варварски? — вступился внезапно Виктор за онемевшего ученика. — Почему все на Волоха? Нет уж, раз такое дело, то я молчать не буду. Давайте и мне выговор, всем нам.
Тут он заговорил начистоту о проволочках разного рода и нерентабельной, по его слову, медлительности станка. Начальник на это ответствовал, что исключения недопустимы — от них легко дойти до ручки, поскольку границ дозволенного не определить. И еще говорил, что машина немецкая, уникальная, поправок не потерпит. Тогда Виктор весьма своевременно вспомнил заморскую «нимфозорию» и туляка Левшу, а вслед за тем и конкретные предложения внес: поставить стопор на автомат совместно с пуском, мотор же снабдить редуктором — или как там? — короче, штуковиной для более быстрого подъема платформы.
— Ну вот что, — рассердился в конце концов поприжатый начальник, — подобные вопросы не решаются с бухты-барахты. Существуют… — и тут он перечислил кучу отделов и совещательных лиц, а закончил все это приказом: — Самовольничать запрещаю. Категорически!
Ромка хоть и слышал повеление, как и все предыдущие, однако ничто уже не внедрялось толком в его опустевшую голову. Все стало гнусно, безразлично, убитый язык лежал во рту, как в гробу. Он попробовал работать после обеда и не смог — все из рук валилось, шло через пень-колоду. К концу смены он дозрел в бесповоротном решении на отцовский манер: уйти, громко хлопнув дверью, раз они такие. Плюнуть и уйти. Навсегда!
