Я посмотрел на гостей; они тоже, казалось, были совершенно покорены искренностью исполнения. Недаром же дали дочитать до конца, ни разу не прервав. Михаил Маришки спросил Кирилла, кто научил его так читать стихи.
— Никто, — ответил он, — я сам. Я очень люблю поэзию.
Сценарист и режиссер многозначительно переглянулись, и Маришки обратился ко мне:
— У нас сегодня в клубе встреча с «Золотыми колокольчиками». В четыре часа. Вы не пришлете на эту встречу Милену и Кики?
— Они и так будут там, — объяснил я. — Милена поет в этом хоре. А Кики возглавляет штаб по розыскам Энчо Маринова.
— Замечательно!.. А теперь идем к Лоре Мариновой.
— Я с вами, — сказал я и, к великой радости класса, объявил свободный урок.
3. Странные явления в семье Мариновых
Я позвонил в дверь их квартиры с чувством некоторой неловкости: что ни говорите, побег Энчо — опасный или нет — горе для его родителей.
Дверь отворила Лорелея.
Я с трудом узнал ее, так она изменилась со времени нашей последней встречи. Похудела, лицо осунулось, глаза, пылавшие раньше творческим восторгом, теперь были тусклыми, погасшими.
— Что вам угодно? — Она никого из нас не узнала.
— Вы нас не помните? Неужели не помните? — удивился Маришки. — Мы из Киноцентра.
Эти слова, похоже, разбудили ее. Она выпрямилась, зрачки расширились.
— Вон! — истерически крикнула она. — Не желаю вас видеть! Лжецы! Коварные обманщики! Лицемеры!
И захлопнула перед нашим носом дверь. Я звонил, стучал, звал — все напрасно. Пришлось спуститься на улицу, зайти в ближайшую телефонную будку и набрать номер. Маринова тут же сняла трубку: очевидно, ждала вестей от сына. Я втолковал ей, что мы пришли в связи с исчезновением Энчо. Только тогда она согласилась принять нас.
Молча, не переставая тихонько всхлипывать, провела нас в гостиную. Не предложила сесть, смотрела исподлобья, особенно убийственные взгляды бросая на режиссера, и тот, бедняга, ежился под ними, как под дулом автомата.
— Что вы хотите мне сказать? — наконец спросила она. — Энчо у вас?
— Почему у нас? — удивился Маришки.
— Чтобы отомстить вам, вот почему! — с лютой злобой прошипела она. — За то, что вы нанесли ему смертельную рану. Вас нужно судить, посадить за решетку, повесить, отрубить голову… — И, не сумев припомнить еще более жестокой казни, разрыдалась.
— Успокойтесь, товарищ Маринова, — сказал я, — успокойтесь! Энчо найдется. Группа наших школьников предпринимает крупную операцию по розыску…
— Ох! — Она опять всхлипнула. — Я не смогла его найти, так неужели же дети… — Она вынула из кармана изрядно помятый тетрадный листок. — Вот что мы утром нашли в почтовом ящике: «Я жив и здоров. Не ищите меня! Не желаю быть кинозвездой!!! И кастратом тоже! Энчо».
Лорелея снова громко всхлипнула, а меня разбирал смех: я вспомнил ужас, который внушали ее сыну операции и уколы.
Неожиданно из прихожей донесся подозрительный шум.
— Кто там? — испуганно вскрикнула Лорелея.
Шум затих.
— Кто? — опять закричала она и, так как ответа не последовало, выбежала из комнаты. Я — за ней.
В прихожей в неестественной позе человека, пойманного на месте преступления, стоял Цветан Маринов, отец Энчо. В руке у него была лиловая сетка, набитая колбасой и бутылками с вином и лимонадом. На губах застыла виноватая улыбка.
— Цветан? — удивилась Лорелея. — Почему ты здесь? Ты же собирался искать Энчо.
— Ддд-а… — Он заикался совершенно так же, как его сын, когда попадал в затруднительное положение. — Я-яя ищу… в-все время ищу… вместе с моими сотрудниками… но мы устали, да и проголодались… Ну, я и пришел кой-чего захватить, чтобы отнести, угостить…
— Господи! — со слезами воскликнула Лорелея. — Наш сыночек, быть может, покоится на дне водохранилища, а его папаша хлещет вино! Как не стыдно!
— Подумай сама, Лора. — Маринов придал лицу скорбное выражение человека, чей сын, возможно, покоится на дне водохранилища. — Если я их не накормлю, они разойдутся по домам. Сама знаешь, как бывает… — И он повернулся ко мне, словно только сейчас заметил: — Вы, товарищ Боянов? Какими судьбами?
Явно хотел увести разговор от щекотливой темы…
— Я привел товарищей из киностудии, — объяснил я. — Они хотят поговорить с вами по поводу Энчо.
— Я сейчас не могу, — поспешно, словно испугавшись, ответил он. — Меня ждут… У них… Я хочу сказать, у моих коллег… из аптекоуправления… У них с утра крошки во рту не было…
— Перестань, Цветан! — робко прервала его жена. — Не умрут твои аптекари… Сядь и выслушай, что нужно от нас товарищам…
Он нехотя подчинился. Опустил лиловую сетку на пол и присел на краешек стула, как подсудимый, готовый безропотно принять самый суровый приговор. В его манере держаться было что-то подозрительное…
— Товарищ Маринов, — спросил Романов, — есть у вас еще какие-нибудь весточки от сына?
Маринов так раскашлялся, что долго не мог вымолвить ни слова. Потом, пряча глаза, сказал:
— Никаких… Только та записка, которую мы утром вынули из ящика. Где мы только не искали его! Все аптекоуправление поднято на ноги. Не могу понять, что означают слова: «Не хочу быть кастратом». Какая чушь! Никто и не собирается его кастрировать. Зачем мне сын-кастрат? Мой сын должен быть мужчиной и, когда я состарюсь, подарить мне внуков.
Я снова с трудом сдержал смех: истинный смысл записки станет ему ясен лишь после того, как он прочитает мемуары сына.
— А в деревне вы справлялись? — спросил я. — У его дедушки?
— Там его нет, — мгновенно, ни на миг не задумавшись, ответил Маринов. — Я звонил, узнавал.
— А у Черного Компьютера? — продолжал расспрашивать Романов.
Маринов испытующе посмотрел на нас, словно пытаясь разгадать, что кроется за нашими расспросами.
— Вы думаете, он у инженера Чернева? Нет, там его нет. Я проверял. Берлога… Известно вам, что такое Берлога? Мастерская Черного Компьютера… Так вот, Берлога заперта на два замка, и там темно и тихо, как в заброшенном туннеле. Обычно же там неимоверный шум, стеклянные стены светятся, Чернев играет на скрипке… Поверьте, товарищи, я продолжаю поиски… Но позвольте узнать, что привело вас сюда из самой столицы?
Мишо Маришки объяснил:
— Ваша супруга прислала нашему руководству жалобу на то, что мы не взяли вашего сына сниматься.
— И прекрасно! — воскликнул Маринов с совершенно неуместной радостью.
— То есть как «прекрасно»? — удивился Маришки.
— Я… я тоже считаю, что Энчо не создан для кино. Порвите эту жалобу, и дело с концом! А вашему руководству передайте, что мы взяли ее назад. Если хотите, можем удостоверить это письменно.
Лорелея вскочила и возмущенно закричала:
— То есть как «порвите»? Я не забираю своего заявления! Не забираю! Они обязаны ответить за свою вопиющую несправедливость по отношению к моему мальчику! Это из-за них, из-за них он убежал, из-за того, что они бесчеловечно погубили всю его артистическую карьеру!
— А тебе не кажется, что он убежал из-за тебя? — неожиданно взорвался Маринов, как человек, который долго сдерживал душивший его гнев. — Вы совершенно правы, товарищи, у Энчо нет актерских талантов. Он заикается, он неповоротлив, и уши у него торчат, как у молодого осла. Но зато у него незаурядный талант к другим вещам… куда более интересным и полезным… — Он улыбнулся, как улыбаются при мысли о чем-то очень приятном, и добавил: — Даже не просто талант! Талантище!
Жена смотрела на него с таким ужасом, словно он изрыгал лягушек и ядовитых змей.
— Бо-оже! Как это страшно, когда отец не верит в своего родного сына! — со слезами проговорила она.
— Еще как верю! — горячо возразил он. — И никому не позволю сбивать его с толку разными безответственными поступками!
— Товарищ Маринова, Энчо и сам считает, что его призвание не кино, а совсем другое, — вступила в разговор Голубица Русалиева, которая опять машинально вынула из пакета шерсть и заработала спицами.
— А вы откуда знаете? — раздраженно спросила Лорелея.
— Знаем… — таинственно ответила та. — Он не актер, он изобретатель.
— Вот именно! — радостно воскликнул Маринов. — Вот именно! Спасибо, товарищ, вы очень точно сформулировали мою мысль.
Лорелея была безутешна:
— Вам легко говорить. Вы-то уж пристроились к кино, и плевать вам на остальных, хотя они страстно стремятся к киноискусству.
Михаил Маришки глубоко вздохнул, словно перед ним малое дитя, которому нужно растолковывать элементарные истины.
— Госпожа Маринова, — сказал он, — мне хотелось бы рассказать вам кое-что о себе… Крупном, как вы почему-то считаете, режиссере… Я тоже страстно стремился к киноискусству. Еще мальчишкой играл в школьном драмкружке, писал «пьесы», ставил драмы и трагедии. Окончив школу, поступил в Киноцентр подсобником, перетаскивал декорации, грузил ящики с реквизитом. Через год-два перешел в осветители, возился с кабелями, юпитерами. Еще через два года меня сделали помощником оператора, потом помрежем и, наконец, ассистентом режиссера. Сорок два месяца я был на этой не слишком благодарной должности, работал ассистентом у пяти режиссеров-постановщиков, поднаторел в профессии и лишь тогда поступил в Театральный институт, ни на день не переставая зарабатывать себе на хлеб… Поверьте, мне было нелегко, даже очень нелегко. И если я сейчас снимаю свой третий фильм, то это право завоевано трудом и потом… И точно такой же путь прошло и большинство моих коллег.
