уж постираешь ты сам. Тут я поняла, что ты простил мне мое бегство.
Мы с мамой целый вечер играли в карты, совсем как дома в Тисааре, в канун рождества. Я все время проигрывала, хотя играть умею: просто очень была невнимательна. Думала о Помощнике пилота, о Тантике и о тебе. И все высчитывала, через сколько дней мы с мамой уже сможем вернуться к тебе. Наверное, прав был кондитер-врач, и я действительно охмелела от инъекции: иначе откуда бы такая тоска по тебе и вообще по новой нашей жизни с тобой?
В общем, рождество все-таки удалось, а я ведь так боялась рождества без Таты! Но было хорошо, потому что пришли все, кого мне хотелось видеть; у меня было больше всех посетителей, даже на кровать садились, и мне было все равно, хотя бы и шов разошелся. Дёзё чуть не заревел от избытка чувств, он нацепил галстук и торжественно пыжился. Пирошка принесла помидоры из болгарского огородничества, Кати требовала, чтобы я непременно посчитала, сколько зажимов на моем шве. Андриш все допытывался, не затем ли я устроила эту петрушку, чтобы покрасоваться и отличиться: ведь ни у кого в классе не было еще операции, разве что кое-кому зуб вырвали. Потом мама повела ребят в буфет, пошли и Тантика с тетей Баби, чтобы угостить «губную гармонику».
Со мной остался только Помощник пилота; было тихо и очень приятно.
— А тебя многие любят, старушка, — задумчиво произнес он.
— Завидуешь?
— Само собой!
— Начихай себе грыжу, тебя прооперируют — вот сразу и набежит народ в больницу.
— Этого мне мало, чтоб только в больницу. Ну что такое одна неделя! А твоя мама и дядя Шандор останутся с тобой и тогда, когда ты домой вернешься.
— Сам понимаешь: у родителей так заведено.
— Не очень-то понимаю. Ведь я своих родителей даже не помню, они давно умерли.
Я испугалась. Ничего-то я не знала! И вот огорчила Помощника пилота, а ведь не хотела, никак не хотела… Я протянула ему помидор, маленький, как черешня, и сказала:
— Чокнемся!
— За твое здоровье, старушка! — засмеялся он, сразу входя в игру.
— Я тебя не хотела огорчить, понимаешь?
— Конечно. Да мы и не говорили еще никогда об этом. Мы с тобой еще о многом не говорили. Но ничего, дело поправимое.
— Завтра придешь?
— Само собой. Если твоя мама позволит.
— Позволит! Она тебя любит, я вижу.
— Завидуешь?
— Нет, сейчас уже нет. Мне даже нравится лежать в больнице, потому что мама все время рядом. Никогда еще она не бывала со мной так помногу. Теперь-то я уже ни на кого не сержусь, только себе все удивляюсь.
— И на дядю Шандора тоже?
— Это гадко было, что я убежала, да?
— Да. Конечно, да.
— Как думаешь, он придет сегодня?
— Нет, завтра. Сегодня у него какое-то дело.
— Жаль.
— Вчера мы с ним были у Тантики. Мне давно не выпадало такого рождества.
— За что ты любишь Тантику и тетю Баби? Их никто не любит. И я раньше не любила.
— Я им черт знает как благодарен за то, что они так со мной держатся, будто я им родственник. У меня нет родственников. Совсем.
— А у меня — видимо-невидимо! Ты бы не сразу разобрался, кто — кто.
— Уже начинаю разбираться. Элек мой друг, вот он мне про всех вас и расскажет. А ты знаешь, как Элек и дядя Шандор хорошо ладят между собой?
— Да ну!
— Точно. И другому твоему дяде он очень нравится — тому, что учительствует на хуторе. По-моему, твоя семья уже совершенно приняла его за своего. Только у тебя особое мнение.
— Для меня самое важное, как Ма его примет, — пробормотала я неуверенно, только затем, чтобы возразить ему, и не поняла, почему вдруг он так развеселился.
А на другой день, второй день праздников, ты вошел в палату вместе с Ма.
— Вот, привез тебе рождественский подарок, — объявил ты и бережно усадил Ма на край моей кровати.
Ма смотрела только на меня, непрерывно гладила мои руки, а потом тихо сказала, обращаясь к тебе:
— Это и для меня лучший рождественский подарок. Спасибо, сынок, что так хорошо все придумал.
В маленькой корзиночке Ма привезла орехов, сушеных слив, изюму. Птичий корм! Так называли мы дома это лакомство, без которого не обходилось ни одно рождество. Ма ставила «кормушку» на уголок швейной машинки, и мы без конца клевали оттуда, ни на минуту не выключаясь из игры. К концу праздников «кормушка» всякий раз была пуста.
— И гиацинты в этом году у всех удались, — рассказывала Ма, стараясь ничего не упустить: она знала, как мне все это важно. — Твой горшочек и мой я свезла Тате на могилку…
— Ой, как хорошо сделала! — обрадовалась я, как будто и правда думала, что Тате нужны и теперь гиацинты. Но Ма это нужно. — Я тоже поеду на кладбище. Теперь непременно поеду. С тобой вместе, да?
— Теперь-то туда трудненько выбраться. Ты там замерзла бы, девочка. Снег такой глубокий лежит, что я и сама не ходила. Спасибо, Шандор приехал, свозил меня туда на машине.
— На кладбище возил?
— Ну да. Сам и придумал съездить. Сердце у него доброе, отзывчивое. И вообще семейственный. Знаю, и дедушке твоему он понравился бы.
К вечеру у меня поднялась температура, но мама не испугалась, сказала, что это от радости, от волнения. Она дала мне жаропонижающее, но ей и самой не помешало бы принять его — так блестели у нее глаза и пылало лицо, совсем как у тети, лежавшей на соседней кровати после операции аппендикса. Когда выключили верхний свет, мама подсела ко мне и шепнула, что в конце недели меня выпишут и мы все вместе поедем на машине в Тисаар, Помощник пилота тоже. И я смогу пожить с Ма до конца каникул. Потом приложила палец к губам: больше нельзя разговаривать, соседки мои уже спят, и, устроившись в кресле, взяла мою
