Володька попросил:
— Ты мне что-нибудь расскажи.
— Хочешь сказку, как русский черт немецкого черта задрал?
И Володьке вдруг показалось, что он приподнялся и теперь лежит над корзиной в легком движении воздуха, в слабом приятном тепле.
Лежал возле болота черт — руки под голову, во рту травинка-соломинка. В небо черт смотрел, не щурился, дышал чистым воздухом в удовольствие, нюхал травы да слушал лес. Да еще слушал черт, как в сторонке люди живут: чего пашут, чего сеют, чего пекут, какие песни поют, какие льют слезы. Лежал он, стало быть, таким гоголем на спине, а как повернулся на бок, видит: стоит перед ним другой черт, весь черный, на голове рогатое железо, на ногах копыта железные, на пальцах стальные когти, на локтях крючья вроде шпор, только острые — для убийства. Смотрит наш черт на того черта и думает: не иначе германский. Почесал он голову и говорит вежливо:
— Здорово, кум. За каким лешим пожаловал?
Германский черт ответ делает с приплясом, чтобы железо гремело:
— Здорово… Говорят, ты с мужиками водку пьешь. Говорят, ты к ним на свадьбы ходишь и на похороны.
— Бывает, кум. Мужику без меня на земле пустынно. Как в небе без звездочек.
— Звездочки — это не наше с тобой дело.
— Не наше. А все же красиво…
— Говорят, ты даже ребятишек у мужиков крестишь.
— Бывает. Конечно, если поп напьется — лыка не вяжет. Кто же окрестит дитенка? А мы как-никак с богом в свойстве.
Германский черт заскрипел железом, зубами лязгнул.
— Некогда мне, — говорит, — с тобой балабонить. Ты теперь будешь мой раб, и все, гутен морген. Отвечай, что это за страна такая прекрасная за твоей спиной?
Повернулся наш черт на другой бок, посмотрел — болото.
— Эта? — спрашивает.
— Ты мне вопросы не задавай! — Германский черт рассердился, заскреб железом, аж искры посыпались. — Ты отвечай на вопросы. Коротко отвечай и ясно.
— А леший его знает, — ответил наш черт.
— Какой такой леший?
— А тот, что там живет посередке.
— Ну так я его прогоню! Я его воевать пришел.
Смотрит наш черт на германского черта и не понимает.
— Слушай, кум, а зачем тебе это?
— Во-первых, не кум! — закричал германский черт. — Я тебе кум, когда дома сижу, а сейчас я твой хозяин, стало быть — господин. А эту прекрасную страну, где леший живет, я всю перестрою. Видишь, там, где золото рассыпано?
— Вижу, — отвечает наш черт и думает: «Там что ни на есть самая трясина, солнце в ней золотом блещет».
— Там я поставлю камень-скалу. А на камень посажу свою волшебную девку — нимфу Сильфиду.
— А зачем? — спрашивает наш черт.
— А это не твоего дурацкого ума дело. Я тут новый порядок построю… Видишь, там, где рассыпано серебро?
— Вижу, — отвечает наш черт, а сам думает: «Там трясина хоть и небольшой глубины, зато вязкая, как затянет, так и концы, — блестит в этом месте серебром ясное небо».
— Там я тоже поставлю камень-скалу, а на ней построю разрушенный замок. Будет у меня жить в этом замке, в ветровой башне, свирепый рыцарь Вепрь.
Наш черт даже привстал на локте.
— А зачем? — спрашивает.
— А ты лежи пока. Слушай мои прекрасные планы и восхищайся. От тебя сейчас ничего не требуется, а вот как начну перестраивать, ты будешь камни ворочать. Вон, гляди, видишь, где рассыпаны изумруды?
— Вижу, — отвечает наш черт, а сам думает: «Ну, там уж совсем гиблое место. Пожня там, заросшая мокрой зеленью, как вступишь на нее — провалишься, и не выпустят тебя обратно корни трав».
— Там я тоже поставлю камень-скалу, а в ней пещеру выдолблю. Будет жить в пещере томящийся рыцарь Дервульф. Вздыхать будет на всю окрестность и зубами скрипеть.
Наш черт совсем сел, на болото смотрит и опять спрашивает:
— А зачем?
Германский черт своими железами загрохотал, копытами затопал, взвыл люто, со скрежетом:
— Дурак ты, дурак и есть. Сейчас я пойду лешего воевать, а когда повоюю, будем скалы строить и замок разрушенный городить.
Полез германский черт в болото. Сперва ровно шел, потом прыжками попер — с кочки на кочку, с большим передыхом. Кочки под ним оседают — железа на нем тяжелые. Одна кочка, может, побольше других, совсем в топь ушла, и германский черт следом. Вылезти пытается, да только трясину вокруг баламутит, кашляет и чихает.
— Эй, кум, помоги! — кричит он нашему черту на берег.
— Ты мне кум, когда дома сидишь, — отвечает ему наш черт между прочими разными возгласами.
— Не дай пропасть живой душе.
— Ты железо с себя сними — и выплывешь.
— Не сниму ни в жизнь. Без железа я нестрашный.
— Ну, тогда тони.
Делать нечего, начал германский черт с себя железо снимать. И копыта железные свинтил, и все крючья, а вылезти все равно не может — держит его трясина за ноги.
Он снова кричит:
— Помоги, я же видишь теперь какой голый!
Отходчивый наш черт. Сломал он осину-орясину и протянул ее черту германскому. Тот ухватился. Вытащил наш черт германского черта на берег и на берегу орясиной той начал ему бока обрабатывать.
Орет черт германский:
— Ты чего, кум, с меня шкуру спускаешь? Это же не твоя сторона, там, где леший живет.
— А у нас разницы нету, — отвечает наш черт. — У нас что черт, что леший — одна сатана.
Все бока ему ободрал.
Земля тлеет чадно, как войлок. Два пульмана за паровозом стоят на дыбах, будто два жеребца огненногривых. Хвост эшелона оторвался и с невысокой насыпи вплыл в болото. Щелкают и визжат пули. Автоматы будто бумагу рвут или кожу. Падает в болотную воду Володька. Вода керосином пахнет. Эшелон составляли цистерны с горючим. Поперек насыпи, опрокинутый на бок, умирает в белом пару паровоз. Сыплются из распоротого паровозного брюха красные угли, и вода в болоте уже загорелась.
Кто-то кричит:
— Дети в последнем вагоне!
«Мы — дети» — эта мысль усыпляет Володьку, он хочет вздохнуть спокойно, но рот ему заливает вода пополам с керосином. Потом он снова слова слышит:
— Пятеро живы да двое раненых. Ишь как их опалило, такую мать…
— Перестань материться, они же дети.
— Еще мне слова искать, когда дети в огне горят.
— Их уже целое лето катают…
Володька снова бормочет: «Мы — дети». Снова эти слова его усыпляют…
Во сне Володька по дороге идет, знает, куда идет, — догоняет Сашку с ребятами.
…Бабка Вера отрубила Пеструшке голову. Ударила топором несильно — жалея. Пеструшка вырвалась и полетела с криком. Потом побежала по двору кругами, припадая на крыло. Потом упала под кадкой.
— Зачем ты ее?
Бабка Вера обернулась. На крыльце приемыш… Девчонка соседкина, Маруська, сама от горшка два вершка, его под плечо поддерживает.
— Для бульона… — Сказав это, бабка мимолетно подумала, что, может, поторопилась — мальчонка и без бульона авось встанет на ноги. Завела бабка глаза к небу.
В синем осеннем небе журавль одинокий.
Бабка Вера перекрестилась:
— Журы, журы, дети мои…
Когда озера еще не отделялись от земли хрупкими заберегами, когда прохожая дорога в разгул дня — глубиной по колено застывала к ночи, а по утрам становилась твердой, будто некий серебряный шлак, когда почки деревьев еще клевали воздух, как льдистую скорлупу, потянули над Малявином первые журавли. Небо наливалось густым голубым цветом, будто древнюю краску — голубец — журавли принесли на своих крыльях. Садились журавли на болоте и, не скрываясь, устало ходили, сламывая тонкие ноги, чтобы согреть их по очереди под крылом, и все окунали клювы в мертвую воду, бурлили ее — будили, чтоб ожила, чтобы все оживила. «Пора!» — кричали они.
Володькина голова как нещадное ухо. Спрашивал Володька своего товарища:
— Сенька, слышишь?
— Журавли по болоту ходят, сонных лягушек ищут.
После первых пролетных журавлей примахали журавли другие, тоже пролетные, но лететь им осталось ближе, чем первым, и, наверное, потому были они напористее и беспокойнее. С этими журавлями прилетели хлопотливые домовитые утки.
Володька шепчет:
— Сенька, слышишь?
— Слышу… Утки на озере хоркают — кличут селезней. Ишь как стонут, бесстыжие.
Чуть попозже, когда из берез засочилось перламутровое сладкое молоко, да с таким напором, что отмокрели ветки, Володька опять спросил своего товарища:
— Сенька, чуешь, что это?
— Лягушки ожили, повылазили горбы греть. Мухи проснулись. Журавли наши, местные, пляшут-гомонят. Птица мелкая ловит буках, гнезда строит — орет. Курлы-мурлы. Разогрелась весна — лес шумит, все живое барахтается.
— Нет, Сенька, это наступают наши. Мне, Сенька, пора идти. Мне в Ленинград надо.
Бабке Вере Володька тоже сказал:
— Бабушка, я в Ленинград пойду. Буду там отца своего ждать. Когда он прибудет с фронта, мы к тебе явимся вместе. Теплую шаль тебе привезем в подарок.
