Пуртова вновь собралась напасть на кого-нибудь, — может быть, на дядю Яшу, но в это время в класс вошли Анна Никитична и Карякина.
Любовь Васильевна, в рабочем комбинезоне, быстро прошла к задним партам и села, закрыв лицо руками.
— Простите, что опоздали, — сказала Анна Никитична. — Мы только что от Сухоребриев… Вместе с Любовь Васильевной…
— Что же, парень-то у них? — спросила Пуртова.
— Двустороннее воспаление легких. Только сейчас проводили в больницу. Тоня и Сеня остались там.
— Вона герои наши! — сердито сказала Пуртова. — Идолы! Мученье одно с ними!
— Это я виноватая! — сквозь слезы сказала Карякина. — Пусть бы лучше драге пропасть! И зачем это я их допустила!
— Кто же мог знать! — сказал дядя Яша. — Это когда сражение идет, долго-то не раздумывают! — Он вытащил кисет, свернул цигарку. — Уж не сердитесь, Анна Никитична, закурю.
В класс стремительно вбежал Бобылков. В руках у него толстый, о двух замках, портфель из желтой гофрированной кожи. Портфель раздут больше, чем обыкновенно: один ремень сорвался с замка. Кожаная фуражка сидит на голове Бобылкова косо, по-казацки, а кожаное пальто заляпано землей и снегом.
— Фу! — Бобылков оглянулся на дверь и, заскрипев кожами, сел на стул рядом со столиком Анны Никитичны, но тотчас же вскочил: — Где у вас телефон?
— В кабинете директора. Вас проводить?
— Ничего, я сам.
Он быстро вернулся:
— Ну вот, все! Фу-у!
— Что с вами, Валерьян Павлович? — улыбаясь, спросил дядя Яша. — Точно за вами гнались?
— Хуже, Яков Лукьянович, — пропел Бобылков на самой высокой ноте. — Такое происшествие, такое!.. Ну, да после об этом! — многозначительно сказал начальник продснаба. — Я очень тороплюсь: у меня ночное совещание завмагов. Жена заболела, дочь тоже…
— Что с Тамарой? — спросила Анна Никитична.
— Неужели в школе не знают? — Бобылков покачал головой. — Прибежала вчера, нет, кажется, позавчера. Шубка дорогой расстегнулась. Простудилась, кашляет. Жена ей и таблетки, и микстуры, и примочки.
— Нет, товарищ Бобылков, — сказала Карякина, пересаживаясь поближе к остальным, — не такая у Тамары хворь, чтобы микстурами или капельками лечить!
Бобылков оторопело посмотрел на нее, потом на Анну Никитичну.
Та кивком подтвердила слова Карякиной.
— Не понимаю. Что же, она плохо ведет себя?
— Была я у вас дома, — отвечала Карякина, — и вот что скажу вам… Симпатичная женщина Аграфена Самсоновна, а рассуждает очень странно. Наша дочь, говорит, получает вполне нормальное и солидное воспитание: аккуратно чистит перед сном зубы, следит за своей внешностью, а вообще она, мол, слабенькая, перегружать ее нельзя; пусть резвится, успеет с учебой. Что у нее за дела дома? На диване лежит, перед зеркалом вертится, в фантики играет, — Карякина говорила сердито, — и комната отдельная, и забот никаких. Все за нее делают… а двойки! И еще товарищам пакостит.
— Позвольте, в чем же она все-таки провинилась? За что вы ее так?
Анна Никитична рассказала о последних происшествиях в школе.
— Да, — пробормотал Бобылков. — Это все мамаша, все мамаша. Я, конечно, сделаю соответствующие выводы.
— Эх, Валерьян Павлович, — сказал дядя Яша, — острый вы и сердитый в торговом деле, как этот мой инструмент. — Он провел рукой по лопасти своего топора. — Вы как любите говорить? «У Бобылкова не отвертишься!» И правильно. В торговом деле вы, скажу прямо, волк. А дома… кролик вы дома!
— Яков Лукьянович! — Все кожи на Бобылкове заскрипели возмущенно и протестующе. — В конце концов, вы же знаете мою работу! Я очень занят. Засыпка овощей, доставка продуктов, автотранспорт, горючее, строительство нового магазина… — Бобылков постучал пальцем по портфелю, который все время держал стоймя на коленях. — А тут еще всякие происшествия. Настоящая диверсия! Меня чуть не убили возле аммоналки. Да, да!
— Уж расскажите толком, Валерьян Павлович, — предложил дядя Яша. — Кто да что? Взорвалась, что ли, аммоналка?
— Вы ушли, Яков Лукьянович, — заговорил Бобылков, — а я задержался. Вспомнил, что все приготовления к разбору здания сделаны, а чердак не осмотрен, не убран. Будьте любезны, — попросил Бобылков: — стакан воды.
Анна Никитична налила ему полный стакан из графина, стоявшего на столике; Бобылков отпил половину.
— Слазил я с рабочими. Стащили с чердака разную рухлядь: ящики, лопаты, железные бочки, доски; сложили все это на сопочке — над самой крышей аммоналки. Рабочие пошли уже к лошадям, слышу — кто-то среди вещей копошится. Ближе подошел — вижу: большая бочка, килограммов на триста, зашевелилась. Что же, думаю, такое? «Кто там?» Молчат. Я к сопочке, давай карабкаться. Нет уж, думаю, гражданин хороший, от Бобылкова не скроешься! — Валерьян Павлович допил всю воду. — Почти добрался до самого верху и — к бочке, а бочка этаким манером, — Бобылков положил пустой стакан боком на ладонь и покатил его, — на меня, на меня… Я в сторону, а она меня краем подпихнула. Ну, бочка громыхает, и я за ней. Только видел, что кто-то с узлом к висячему мостику побежал.
— Не поймали? — спросил Яков Лукьянович.
— Не поймал… Поймаю! Тот-то впопыхах сверточек обронил.
Бобылков поставил стакан на стол, раскрыл портфель и вытащил пакет, завернутый в газету.
Родители столпились вокруг столика.
Бобылков торжественно развернул газету.
— Так. Галеты… Консервы — крабы. А тут что в банке? Грибы, должно быть! — Лицо Бобылкова вдруг застыло. — Это что же? У Бобылкова воруют? У Бобылкова в продснабе завелись жулики?
Дядя Яша взял со столика банку, оглядел со всех сторон, даже понюхал:
— Похоже, мои грузди, что Чернобоб съел. Бумажный колпачок сам белой ниткой перетягивал. А сверху марлей подвязал… Ах ты, дьяволенок, на собаку спихнул!
— А галеты вроде мои, — сказала мрачно Пуртова, — хотя и не меченые они. Хватилась я давеча — куда девались? Припрятала, потому они не портятся… Это все мой смутьян окаянный!
— Что же, — даже как-то разочарованно сказал Бобылков, — может, кто и консервы опознает? Зря, выходит, я в милицию звонил.
На консервы хозяина не нашлось.
Отмахов вытащил кисет, снял с него резиновое кольцо и снова завернул цигарку.
— Вот, Пуртов, как выходит… Твой Вадим и мой Вениамин в дружбе, замышляют что-то. И в том случае, с ножом моим охотничьим, оба замешаны. А что замыслили? Не знаем. Они вместе, а мы врозь.
— Что же, нам тоже вдвоем ходить? — буркнула в ответ Прасковья Тихоновна.
Аграфена Самсоновна привыкла к тому, что муж вечно торопится: на базу, в контору, в магазин, в трест, на совещание, летучку или в командировку. Но таким стремительным, как сегодня, она своего Валерьяна Павловича никогда не видела.
Ничего не спрашивая, она пробежала, переваливаясь, в кухню:
— Все готово… Сейчас подам!
Скрипя всеми кожами-одежами, муж промчался в комнату дочери.
— Тише, тише! Тома, наверное, спит. — Аграфена Самсоновна засеменила за мужем.
Тамара лежала на постели в розовой пижаме и перелистывала свой альбом в цветастом переплете из толстого картона. На стуле, придвинутом к кровати, стояла вазочка со смородиновым вареньем и коробка с конфетами.
Валерьян Павлович в пальто, с портфелем в руках подошел к кровати.
— Валерьян, что ты делаешь? — с испугом вскричала Аграфена Самсоновна. — Разденься, ты же занесешь инфекцию!
Бобылков взял из рук дочери альбом и вполголоса прочитал:
На столе стоит корзина,
А в корзине есть букет.
Если ты меня забудешь,
То пиши скорей ответ…
Какая пошлая чепуха! Он скривил лицо, будто хватил уксусу, и перелистал несколько страниц: переводные картинки, а на них все цветочки, да рыбки, да зверюшки!
Пишите, милые девчата,
Пишите, милые друзья!
Он захлопнул альбом.
— Вот где инфекция, Аграфена Самсоновна! — он бросил альбом на постель. — Вот где инфекция! — он указал на вазочку с вареньем. — Вот где инфекция! — он взялся двумя пальцами за розовую Тамарину пижаму.
Мать и дочь смотрели на Валерьяна Павловича со страхом. Что с ним стряслось?
Не выпуская портфеля из рук, Бобылков стал посреди комнаты и неожиданно спокойно спросил:
— Аграфена Самсоновна, врача вызывали?
— Тома сказала, что не надо врача, она не хочет.
— Не надо? Не хочет?
Бобылков подошел к раскрытой двери. Не выходя из комнаты, он просунул руку и снял трубку настенного телефона.
Тамару словно пружиной подбросило на кровати; альбом тяжело грохнул на пол, рассыпались во все стороны цветочки и картинки.
— Папочка, не надо! У меня и так пройдет. Уже проходит.
Бобылков повесил трубку, подошел к дочери, молча положил ладонь на лоб, пощупал пульс:
