— Надо же… А ведь у меня в жизни была похожая поездка…
— Не скромничайте, Арсений Васильевич, у вас много было поездок.
— Не надо ехидничать, Елена Евгеньевна, я конкретно о Торжке… Галина Аркадьевна, еще хочу.
— В Торжок?
— В Торжок я хочу всегда, Елена Евгеньевна. Сейчас я хочу слушать стихи.
Но Галина Аркадьевна молчала, затем тихо произнесла:
— Вот подумалось вдруг: не станет меня, но останется дочка. И стихи. У меня их много, очень много. Только…
— Только что, Галя?
— Не знаю, как это сказать, Наташенька… Я без стихов не могла жить…
— Их будут читать, вот увидишь, — перебила Галину Аркадьевну девочка.
— Спасибо, — грустно улыбнулась та.
— Мы все так думаем, — Елена погладила Галину Аркадьевну по руке. А еще они будут нужны людям. Очень нужны. Только, пожалуйста, не говори о себе в прошедшем времени. Договорились?
— Хорошо, не буду. Давайте — вот это:
Лежу на лугу
Средь каких-то цветов златоглавых.
Щавелевый стебель
Сжимает забыто рука.
Касаются неба
Тончайшие длинные травы,
Кудлатому облаку
Нежно щекочут бока.
И божья коровка
На лоб мой легко приземлится.
И спустится с неба
По стебельку муравей.
Как будто бы там,
В голубой и высокой столице,
Им отдан приказ
Попроведать сегодня людей.
А эти цветы —
Поплавками им по небу плавать.
В том недостижимом
И недостоверном краю.
Но с неба стекают
Тончайшие длинные травы
И нежно щекочут
Пригретую щеку мою.
Внезапно — впрочем, наверное, совсем не внезапно, — просто они все забыли о времени — погас последний огонек в костре, улетела в небо последняя искра. Арсений скорее почувствовал, чем увидел, как вздрогнула Наташа. На чердаке дома скрипнула дверца. Потом, много позже, и Лена и Покровский будут вспоминать те мгновения, когда погас последний огонек костра, когда откуда-то издалека донеслось тоскливое «гав-гав-гау-у» неизвестного Энского Полкана и в наступившей темноте они услышали стук — это было падение о землю первой снежинки. Это так и было, они услышали — падение снежинки. Арсению на какое-то мгновение показалось, что он видит свечение над головой Галины Аркадьевны, которое, словно августовские падающие звезды, пронзали падающие снежинки — вторая, пятая, сотая. А Елена этот свет увидела в глазах Наташи, влюблено и прощально смотревших на Галину Аркадьевну, которая вдруг подняла лицо к небу и, словно разговаривая с кем-то, начала читать:
Ночная жизнь сверчка и светлячка.
Ночная жизнь летучей мыши.
Сомнамбулы, шагающей по крыше.
Душистого ночного табака.
Невнятный шум. И яркий аромат.
Какая-то огромная работа,
И тайный смысл ходьбы до поворота.
От поворота, и опять назад.
Тревожное мерцанье, шелест крыл,
Зовущий запах, белая рубаха.
… Зачем они пред тьмой не знают страха?
И кто окно чердачное открыл?
И тот смертельно узенький карниз.
И лунный луч. И сомкнутые веки.
Есть неземное что-то в человеке,
Что не дает ему сорваться вниз.
Морзяночка нездешняя сверчка.
И светлячка полночные сигналы.
Кому они? Какой планете малой?
Ночная жизнь… Во тьме скрипит устало
Раскрытое окошко чердака.
* * *
— Да, ночная жизнь, — нарушил молчание Покровский, — в последнее время чувствую, что превращаюсь в филина. Или сыча — веду исключительно ночной образ существования.
— Тогда кем мне назвать себя? — спросила Елена. — Совой?
— Ну, почему сразу совой? Есть множество птиц, ведущих исключительно ночной образ жизни.
— Вы — эльфы, ребята, наши энские эльфы, — Галина Аркадьевна поднялась, — впрочем с завтрашнего дня я тоже к вам присоединюсь, если примите в свои эльфийские ряды.
— Что ты хочешь этим сказать, Галина? — спросила Елена.
— Как я поняла, вы существа ночные, значит, для вас сейчас все только начинается. Приглашаю ко мне.
— Зачем? — Ермолова не могла скрыть удивления.
— Во-первых, сегодня у меня состоялся литературный вечер, первый за несколько лет, да еще в такой романтической обстановке, а во-вторых…
— Да, Галя, что, во-вторых?
— Как-то не хочется о грустном, Леночка… Вот Арсений Васильевич и Наташа все поняли. Ведь так?
Ни Покровский, ни девочка не проронили ни звука.
— Вот, молчание знак согласия…
— Значит, я одна такая бестолковая?
— Лена, — тихо проговорила Наташа, — Галя хочет сказать, что ей завтра не надо спешить на работу…
— Вы все-таки вмешались, Галина Аркадьевна…
— Да, Арсений Васильевич, я, как вы выразились, вмешалась. Сегодня утром истек ультиматум Абакумова. Я пошла к Князеву и сказала… сказала… Что вы так смотрите на меня? Какой снег! Первый… Между прочим, я стала замерзать. Пойдемте ко мне, а, ребята? Так не хочется сегодня быть одной…
Сердце Елены пронзила острая, как лезвие, жалость. Галина стояла перед ними маленькая, хрупкая, снежинки падали на ее лицо и тут же таяли, смешиваясь со слезами.
— Пойдемте, — уверенно, словно отрезал, произнес Покровский, и Елена поняла, что он чувствует тоже, что и она.
— Хорошо, только Наташу уложу…
— Ой, спасибо! — совсем по-детски обрадовалась Галина Аркадьевна, — Немножко посидим, у меня есть все…
— Лена, я пойду с вами…
— Наташа, это не обсуждается. Уже поздно.
— Я не маленькая, Лена.
— Дело не в этом. Ты устала, а режим соблюдать нужно.
— Говорю же тебе, я пойду с вами. Ну, пожалуйста!
— Зачем это тебе, Наташа?
— Не понимаешь?
— Нет.
— Мне не хочется это говорить.
— Можно это скажу я? — обратился к девочке Арсений. Та кивнула. — Елена Евгеньевна, ваша дочь считает, что сейчас она очень нужна Галине Аркадьевне.
— Надо же, — начала было закипать Ермолова. — оба такие понятливые, сочувствующие, одна я такая…
— Ты не одна, мама. Мы все вместе. Как эльфы из сказки…
* * *
Когда Галина Аркадьевна поставила на стол бутылку водки, Покровский и Ермолова переглянулись. Впервые за все время их знакомства Арсений почувствовал, что может разговаривать с этой женщиной глазами. «Сегодня мы не будем отказываться?» — спросил он Елену.
«Не будем» — ответила она.
— Мы понемножечку, — словно извинялась Галина Аркадьевна, — правда, понемножечку…
Наташа полулежала на диване. И Покровский, и Елена, не сговариваясь, посмотрели на нее. В ответ Наташа улыбнулась и ответила глазами: «Молодцы. Все правильно».
А потом они сидели и разговаривали. Впрочем, в основном говорила Галина Аркадьевна. Покровский и Ермолова слушали, почти не притрагиваясь к незамысловатой закуске.
— Понимаете, ребята, я же выросла в другое время. Дружба, взаимопомощь — для меня были не просто слова. «Сам погибай, а товарища выручай» — мой папа всегда любил это повторять. Вот вы осуждаете меня…
— Мы не осуждаем, Галя.
— Спасибо, Леночка… ребята… Да, не осуждаете, точнее, не судите, но и не понимаете. Сегодня утром истекал абакумовский ультиматум. На Орлова смотреть было страшно, его Князев каждый день к себе вызывал, угрожал, ругался, требовал от Владимира Олеговича явки с повинной к Абакумову…
— Но Владимир Олегович стойко держался, как андерсеновский оловянный солдатик, — усмехнулся Покровский.
— Вы зря иронизируете, Арсений Васильевич. Если бы Орлов был один — он давно все рассказал бы. Он не трус. Но у него жена… молодая жена, которая ждет ребенка. Владимир Олегович думает о них. Если его выгонят с работы, кто его в нашем Энске и куда возьмет? С волчьим билетом — то…
— Бог не дал бы пропасть.
— Не знаю, Арсений Васильевич, не знаю, но для начала в Него верить надо.
— Ваша правда, Галина Аркадьевна, только я слышал, что у Князева, как это у нас говорят? — дочь в подоле принесла, жена болеет часто…
— Ну, да… Все правильно. Вот я и пошла к редактору и сказала, что статью написала я.
— А он? — спросил Покровский.
— Кто? Редактор? Обрадовался. Позвонил Абакумову. А вскоре мне уже выдали расчет.
— С Князевым все понятно. Как к этому отнеслись ваши коллеги?
— Как отнеслись к тому, что я призналась?
— Вы не признались, Галина Аркадьевна, вы оговорили себя. Как отнеслись к тому, что вас выгнали с работы, выгнали подло и незаконно.
— Зря вы так, Арсений Васильевич. Во-первых, законно…
— То есть?
— Я написала заявление об уходе с работы по собственному желанию. Ведь все равно бы жизни не дали…
