на диване с закрытыми глазами. Глядя на него, я забыл сразу обо всем: о том, как, рискуя головой, полз я по стене к Йошке Петри. Мне казалось, что я снова на крыше, и, схватив его руку, я зашептал:
— Придешь домой…
О, если бы он отозвался на мой голос, позвал меня, как там, наверху: «Андриш, Андриш!»
Но Дюла молчал, и я уже почти жалел, что ушел, оставил его.
— Нельзя терять ни минуты! — торопил Денеш. — Понесли его скорее…
— Брось ты выдумывать! — отмахнулся Йошка. — А впрочем, если хочешь, я готов. Пошли. Только дай я сперва чего-нибудь погрызу.
— В эту обитель меня больше не заманишь и калачом! — скорчил гримасу цыганенок Павиач. — Но на память я что-нибудь отсюда прихвачу.
Лаци тоже прошелся по квартире, окидывая взглядом комнаты. Прежде мне казалось, что мы долго-долго здесь жили вместе. Но теперь для меня все было здесь неприветливым и враждебным.
— Надо же! Нигде ни письма, ни записки! — закончил осмотр квартиры Лаци. — Жаба захватил все свои вещички и удалился, не попрощавшись.
— Ничего, он об этом еще пожалеет! Рассчитаемся, даст бог! — усердно набивая рот едой, погрозил отсутствующему «шефу» Йошка.
Я же посмотрел на Дюлу, бледного и едва подававшего признаки жизни, и подумал:
«Чем он рассчитается с нами вот за это? У Жабы всего одна жизнь, а это слишком ничтожная плата за жизнь нашего Дюлы».
Мы с Лаци завернули раненого в шерстяное одеяло, после чего Денеш и я осторожно подняли его с дивана. Окинув последним взглядом квартиру Кубичеков, мы двинулись вниз по лестнице, навстречу черному, охваченному бурей городу. Мы больше не боялись кого-нибудь встретить. Дворничиха знала Денеша как племянника Жабы. Когда она выглянула из двери своей квартиры, Денеш небрежно кивнул ей:
— Мои приятели. Пришли ко мне в гости, да вот застряли. А его вот зацепило, — кивнул он на Дюлу. — Хотели врача вызвать — телефон не работает. Попробуем сами дотащить до больницы.
Дворничиха, перепуганная, бледная, худая, сочувственно посмотрела на нас, сбегала за ключом, отперла парадное.
— Вы там поосторожнее, ребята, — сказала она. — На Большом Кольце все еще стреляют.
И вот мы уже возле переулка Корвина. Осторожно ступая среди груд кирпича, мы наконец добрались до больницы Рокуша.
— Зачем мы все-то туда попремся? — забормотал Йошка. — Только внимание на себя обращать? Начнутся расспросы. Вы скажите: больше я вам не нужен? Тем более, что я живу тут рядышком. Заскочу-ка я лучше домой. Может, еще встретимся. Заварушка эта долго протянется. А значит, и я пока из игры не выхожу.
Зато Лаци и маленький Аттила ни за что не хотели оставить нас. В больнице — в холле и по коридорам — повсюду койки, койки. У врачей и сестер усталые лица.
Мы стали в сторону и ждали, когда кто-нибудь подойдет к нам. Нас не очень волновало, что мы скажем, когда начнутся расспросы. Скорее бы пришел врач. Минуты нам снова казались часами, пока, наконец, появились носилки и Дюлу положили на них. Он был недвижим.
— Ничего, врачи знают, что делать. Спасут его, — надеялся и верил я.
Но вот наконец и врач. Носилки подняли, понесли в операционную. А мы стояли в углу коридора, в оконной нише, и смотрели на улицу, на густеющую темноту.
Наступала ночь. Смертельно усталые, мы едва держались на ногах, но нам и в голову не пришло поискать место, где бы присесть.
— Сейчас, наверное, его оперируют? — то и дело принимался шептать Аттила.
— Может, про нас уже и забыли? — обеспокоенно и громко спрашивал Лаци.
Время от времени из операционной кто-нибудь выходил, но у нас не хватало смелости подойти и спросить. В жарко натопленном коридоре тошнотворно пахло больницей. После стольких дней на воздухе нам было непривычно душно и жарко. Как в пекле. У Аттилы разболелась голова. А я после двух дней голода вдруг почувствовал какую-то невесомость, и все вокруг вдруг заволокло откуда-то взявшимся туманом. Прислонившись к стене, мы медленно погрузились в сон. Аттила чуть даже не грохнулся на пол.
Наконец за окном забрезжил рассвет. Грязно-серый полумрак сменил черноту ночи.
Чтобы не упасть, я ухватился за подоконник. Меня качало, как на палубе корабля, в бурю.
«Вот и наступил четверг, — подумал я. Потом на миг вспомнил Жабу. — Интересно, вернется он в дом — отодвинуть засов с крышки люка?»
На улице мерзкое, туманное, закопченное утро. Меня все еще качает, словно на палубе корабля, в бурю. Я взял малыша Аттилу за руку, потому что он шел еще менее уверенно, чем я, дрожал всем телом и беспрестанно всхлипывал.
«Нельзя оставлять его одного», — подумал я.
— Ты успокойся, приди в себя. А то тебя родные не узнают. Давай я провожу тебя до дому, — сказал я ему, а про себя подумал: «Вот за этого я все время боялся, опекал его. А смелого, сильного Дюлу — никогда. Дюла сам для меня примером был. Ему не нужна была моя опека».
Денеш попрощался с нами на углу Вешелени, Лаци Тимко — на площади Клаузаля. Он все еще боролся с рыданиями, и губы у него дрожали. Малыш Кулач жил на площади Ворарош. У ворот он долго пожимал мне руку.
— Приду к тебе сегодня же. Самое позднее — завтра!
«Не выпустят тебя больше на улицу», — подумал я, но говорить ему ничего не стал, только похлопал по плечу.
— Иди и больше не реви!
Он ушел, шмыгая носом, раза три обернулся на ходу, посмотрел на меня благодарным взглядом и скрылся за поворотом лестницы.
Теперь ноги сами несут меня к дому, где жил Дюла. Мне нужно поговорить с его мамой, рассказать, как все произошло. Это сейчас самое важное для меня дело.
