От него он качнулся, будто получил удар обухом по голове.
— От-куда в-взял т-такое?
— Ванька Гнутый утресь сказал. Говорит: «Дай бабок тридцать штук, тайну скажу». Я дал, он и рассказал. Будто Спирька Гусь сам его видел, яйца, мол, передавал ему. Сорок штук...— И потом сипло, с придыхом: — Живет, да? Ранетый?
— Брехня, брехня это! — закричал Пронька.— Покажу я этому Гнутому твоему! И Спирьке! Ишь, чего навыдумывали, сволочи.— А у самого сердце льдом занялось, во рту пересохло.— Я его, краснопузого, коли попался бы, разом свел в дежурку...
— Вот и я говорю Кеше Хомутову...
— Какому еще Кеше?
— Знакомый у меня есть. Во парень! — И Мотька выставил большой грязный палец.— Он у Бубнова в отряде... Вот я и говорю Кеше: «Брехня. Проня не такой! Он свой».
— А Кешка твой тоже поверил?
— Поверил. Грит: знаю я такого подлеца, счас же разузнаю...
Проньке стало совсем худо.
— Ну дураки... Наболтали напраслины, а меня теперь возьмут за воротник...
— Я заступлюся, Проня. Ты не бойся. Я так, и сказал: «Брехня. Проня не такой. Он свой...»
— А где Кешка-то теперь?
— К Бубнову побег, должно. Одному, грит, несподручно. Спрашивал, есть ли оружие у Артемки. Я говорю: с наганом ходит.
Медлить было нельзя. Пронька, чтобы обмануть Мотьку, огорченно вздохнул, махнул рукой и, будто сильно обидевшись, пошел обратно. Но только зашел за угол, бросился бежать. Влетел в избу, сразу к тете:
— Где Артемка?
Тетя передернулась вся:
— Ой, господи, перепугал ажно! Спит он, зачем кричишь?
Пронька на печь.
— Артемка, вставай, скорей вставай!
Тот, вздрогнув, проснулся.
— Скорей. Прятаться надо. Узнали про тебя... Может, вот-вот придут. Кешка какой-то... Не тот ли, что ранил тебя?
Сон как рукой сняло. Артемка засуетился, сунул браунинг в карман, с трудом слез с печи.
— Куда идти?
— В сараюшку. Там погребец есть...
Тетя металась по избе, испуганная, растерянная. И только причитала: «О господи, беда какая. О господи!»
Пронька выскочил во двор, выглянул на улицу — никого. Позвал Артемку, провел в сарай. Там он быстро разгреб в углу кучу рухляди, поддел топором доску, и в полу зазияла черная яма.
— Лезь.
Потом набросал в погребец тряпья, кинул старый полушубок.
— Постели — простынешь. И лежи, пока сам не открою.
Он опустил доску, забросал ее снова. Только зашел в избу, только присел, чтобы унять волнение, ворвались двое — Кешка Хомутов и Аким Стогов. Пронька не знал ни того, ни другого, но Кешку угадал сразу по черным, обгнившим зубам.
— День добрый, хозяева! — произнес Кешка, обшаривая избу взглядом.— Не ждали гостей?
Тетя стояла с посиневшими губами, скрестив руки на груди. Пронька же не встал даже со скамьи: дрожали ноги.
Кешка прошелся по избе, заглянул на печь, под кровать и остановился перед Пронькой.
— Где твой дружок, Артемка Карев?
Пронька исподлобья глянул на Кешку.
— Откуда я знаю? И никакой он мне не дружок... Мы с ним дрались.
Кешка долгим взглядом уперся в Проньку.
— Ты что врешь? А? Кого ты хочешь обмануть, а? Мы же знаем: он у тебя, и раненый. А ну, показывай, где он!
— Чего пристал?! — крикнул вдруг Пронька. — Показывай да показывай! Я сам бы хотел его посмотреть! А если не веришь, кого хошь спроси — тетю вот, соседей,— не было у нас никакого Артемки.
Кешка даже усомнился: может, в самом деле мальчишки наврали. Но тут в разговор вмешался Аким:
— Ты слушай этого рыжего, он наговорит. Не выпущай его, а я сейчас.— И Аким вышел из избы. Тетя заплакала:
— Что вы надумали, господь с вами? Не видели мы никого, живем тихо, смирно, никого не трогаем, зла никому не творим...
— Ладно, тетка, не скули,— прервал ее Кешка.— Без тебя разберемся.— И к Проньке: —Ты, рыжий, лучше как на духу признайся, а то ведь с нами шутки плохи: ать, два — и на том свете.
Пронька молчал. Вздрогнул, когда хлопнула в сенцах дверь: «Неужто нашел Артемку?..» В избу вошла... Настенька с крынкой молока. Увидела вооруженного незнакомого человека, остановилась у дверей. По тетиному и Пронькиному лицу сразу поняла: неладное. В сердце вдруг как иглой кольнуло: Артемка! Ведь он на печи!
А Пронька словно от боли скрипнул зубами, увидев Настеньку и ее побледневшее лицо. «Не раньше и не позже пришла. Возьмет — сболтнет!» Он хотел подать Настеньке знак, чтоб та молчала, да Кешка загородил ее собою.
— Кому молочка принесла? Артемке небось?
— Какому Артемке?... — дрогнул Настенькин голос.— Вот тетеньке... Она больная. Я ей часто приношу.
«Молодец, Настенька!» — закричал про себя Пронька и даже повеселел. Сказал вслух:
— Цепляются тут ко всем, Артемку Карева ищут. Дурак он, что ли, сидеть у меня? Его, считай, с весны не видно, цацу такую!
— Цыц ты, дрянь! Сиди и молчи. Когда спросят, ответишь.
Поняла Настенька, что для нее Пронька сказал это — нет в избе Артемки. Спрятал его. Стало вдруг легко, и страх ушел. Спокойно, будто в избе и не было бандита, Настенька поставила на стол крынку, сказала тете:
— Молоко утрешнее, можно кипятить.
— Утрешнее, говоришь? — осклабился Кешка.— А ну, попробуем.
Взял крынку, выпил почти половину, крякнул от удовольствия, обтер рукавами рот.
«Сволочь!» — отметил про себя Пронька. А Настенька исподлобья взглянула таким ненавидящим взглядом, что Хомутова поежило.
— Ты што это смотришь как цепная? Плетки захотела?
— Только и знаете чужое брать да грозить....
Хомутов взбеленился:
— Ах ты, гада конопатая! Да я за такие слова знаешь что?! — Он грозно двинулся на Настеньку, подняв руку с витой кожаной плетью.— Знаешь, что я с тобой сделаю?
Настенька немигающе смотрела на перекошенное лицо Хомутова, в его злобные глаза, и сердце замерло в ожидании удара. Но Кешка не ударил, подскочил Пронька:
— С девчонками воюешь, да? Сильный, да?
Неизвестно, что произошло бы дальше, но в избу вошел Аким. Он обшарил все закутки двора, сараюшку, даже на чердак слазил. Успел обегать и все соседние избы. Но всюду на его вопросы об Артемке Кареве отвечали искренним удивлением да пожимали плечами. А старуха соседка сказала:
— Я, сынок, почитай, со двора не выхожу, туточки на завалине греюсь, а не видела. Коли бы был, обязательно приметила бы. Вот другого парнищку видела — Спирькой кличут, девчонку видела, дочку Черниченчихи, а вот ентова, Карева, не видела, бог свидетель.
Аким вернулся почти убежденный, что вышла какая-то ошибка. Но сомнения все-таки не рассеялись. Что-то тут есть. Дыма без огня не бывает. Почему указали именно на Проньку, почему этот Гнутый, что ли, сказал, что Карев ранен? Он ведь в самом деле был ранен. «Нет, нужно как следует разобраться».
Первое, что увидел,— это взъяренного Кешку, бледную, прижавшуюся спиной к стене девчонку и Проньку, который стоял против Хомутова со сжатыми кулаками.
— Что тут у вас?
Хомутов опустил руку, передохнул:
— Собачье отродье...
Стогов тяжело глянул на Настеньку, перевел взгляд на тетю, которая плакала, остановился на Проньке.
— С тобой мы еще поговорим.— И Хомутову: — Заберем его. Бубнов живо выдавит, што надо.
Тетя зарыдала:
— Да за что вы его?.. Ведь дите еще... Что он сделал вам?..
Но ее не слушали, вытолкали Проньку во двор и толчками погнали к площади.
...Спирька ладил во дворе удочки. Решил: ухой накормлю Артемку. Тут же, поджидая его, сидели с удочками Ванька Гнутый и Серьга.
Ванька с завистью смотрел, как Спирька из коробочки вытаскивал и привязывал к лескам не самодельные, а взаправдашние крючки.
— Дай хуч один,— просил Ванька, шмыгая носом.— Не обеднеешь, чать.
Спирька довольно ухмыльнулся:
— Это мне тятька привез из Барнаула. Десять штук купил... Такими крючками хоть кого поймаешь.
— Удели один, а?
А Серьга не просил. Сидел и молча переводил большие черные глаза с одного на другого.
— Удели, Спирь,— ныл Гнутый.
Спирька еще минут пять поманежил Ваньку и дал крючок. Ванька задохнулся от радости:
— Вот спасибо, Спиря. Вот удружил!
Спирька парень был неплохой: покладистый и не жадный. Было бы что дать — последним поделится. Только одна беда водилась за Спирькой — любил прихвастнуть. Бывало, поймает щуренка, а всем, захлебываясь, рассказывает, как он щуку фунтов на пять выудил. «А она так и сигает в воде, так и сигает, и мордой крутит. А я-то не дурак, тяну ее медленно-медленно да сачок подвожу...»
И не остановить тогда его — заговорит.
Не было у Спирьки ни большой силы, ни смелости. Поэтому дрался он очень редко. Но когда случалось такое, целую неделю потом балабонил: «Я ему раз по скуле, он ажно согнулся весь, а я ему по другой. Видит, дело плохо, как заорет: «Мама!» Смехота!»
И что бы ни происходило, в какие бы передряги Спирька ни попадал, по его рассказам, он всегда выходил победителем. Врал он складно и смачно. Многие верили. А кто знал Спирьку получше, только улыбался: мели Емеля — твоя неделя. Врал и хвастал он не просто от нечего делать, не просто язык почесать. Нет. Спирьке очень, ох как хотелось быть и смелым, и сильным, и удачливым, чтобы все смотрели на него и восхищались: «Ай да парень, ай да ловкач!»
