Он и про Артемку сказал приятелям без дурного умысла, а из бахвальства: пусть знают, с кем дружен Спирька, пусть знают, что сам Пронька, гроза мальчишек доверил ему опасную тайну. Ведь ни к кому не пошел Пронька, а к нему, потому что Спирька не из робких людей.
Как и предполагал Спирька, новость ошарашила друзей, особенно Серьгу.
Тот торопливо расспрашивал про Артемку, про то, как тот воевал, про то, как был ранен. А потом задумчиво произнес :
— Вот человек — Артемка!
И все. О Спирьке ни слова, будто он пустое место, будто не он приносил яйца, выхаживая Артемку.
Очень обидно стало Спирьке. Так обидно, что даже пожалел, что выдал тайну.
— Вы, ребята, смотрите, никому ни слова,— тревожно попросил Спирька.— А то и Артемке конец, и мне несдобровать — забьют беляки.
Ребята поклялись. И вот...
Гнутый аккуратно заколол в подкладку картуза подаренный крючок, взял свои удочки.
— Ну, айда, ребя.
Спирька заторопился, наматывая лесу на удилище. В это время во двор вошел хмурый бородатый мужик, с винтовкой за спиной.
— Кто тут Спирька? — глухо спросил он, недружелюбно оглядывая мальчишек.
— Я Спирька... А зачем?
— Идем в штаб.
— Зачем? — повторил Спирька, леденея от страха.
— Там узнаешь. Айда.— Сказал таким тоном, что Спирька сразу понял: «Пропал».
— Я не хочу,— жалобно заплакал он.— Не пойду.
Мужик освирепел:
— Я те не пойду, шшенок, я те покажу! — Подскочил к Спирьке, схватил за ворот рубахи и поволок, будто тряпку.
«Неужто за тятьку? — забилась мысль.— Неужто убьют?» И Спирька заголосил громко, безнадежно.
На крик выскочили из избы Спирькина мать и тетка. Они бежали за бородатым, сначала спрашивали его, в чем дело, потом стали умолять, чтобы тот отпустил мальчишку.
Встревоженные криком, выглядывали из-за заборов и калиток люди, пускали вслед бородатому проклятия и угрозы. А он, будто ничего не видел и не слышал, тащил и тащил Спирьку. И только один раз выругался, когда Спирька сел в дорожную пыль:
— У, дьяволенок!
И, приподняв его, отвесил такого пинка, что Спирька больше не упирался: затрусил мелкими шажками, размазывая грязь по мокрому от слез лицу.
Бородатый втолкнул Спирьку в полутемные сени штаба. Было слышно, как у крыльца билась мать, упрашивая часового впустить ее. Однако часовой грубо крикнул:
— Пшла отседова, а то отпробуешь приклада.
Спирька рванулся назад, да железная рука бородатого, словно клещи, сжала плечо и бросила в открытую дверь.
Первое, что увидел Спирька,— это стол, уставленный едой и бутылками. За столом, развалившись на стуле, сидели Гришаня и широкоплечий мужик в косоворотке и кожаном пиджаке.
Бородач прикрыл дверь, почтительно сказал, кивнув на Спирьку:
— Энтот и есть самый Спирька.
Широкоплечий выпрямился, остро взглянул на мальчишку, потом куда-то назад, за Спирькину спину.
— Это твой дружок?
Спирька удивился: с кем разговаривает? Оглянулся и остолбенел: там, тяжело опершись о стену, стоял Пронька Драный. Все лицо его было в синяках и ссадинах, на распухших губах засохла кровь. Сердце у Спирьки заныло, он сразу понял все: зачем его привели сюда, что с ним будет.
— Отвечай!
Пронька прошлепал разбитыми губами спокойно, будто не на него орали:
— Какой он мой дружок?.. Так себе... Знакомый просто.
Как ни был перепуган Спирька, но уловил в словах и в интонациях Проньки гадливость и презрение. И это презрение относилось не к кому-нибудь, а к Спирьке. Это он тоже понял.
Холодные глаза широкоплечего снова остановились на Спирьке.
— Что тебе Пронька говорил про Карева? Где он сейчас? Если соврешь, расстреляю.
Спирька беспомощно заоглядывался, будто мышонок, попавший в западню. Его губы вдруг задрожали мелко-мелко.
— Дяденька...— обратился к Филимонову.— Дядь Гриша, дядь Гриша... Я не виноват. Я с вашим Мотей дружу...
Гришаня криво усмехнулся:
— Я вот тоже когда-то с Дубовым дружил, а он меня пулями встретил. Так что дружба здесь ни при чем. Отвечай, что спрашивают. Иначе худо будет.
Как быть? Что говорить? Ведь не выдавать же в самом деле Артемку — убьют. Но и его, Спирьку, убьют, если он не скажет правды. Что делать?
Глаза Бубнова, да и Гришани тоже, совсем стали ледяными и не отпускают ни на миг круглые Спирькины глаза.
— Дяденьки,— зарыдал Спирька.— Дяденьки...
Бубнов встал, грохнул о стол кулаком.
— Я тебя спрашиваю! Отвечай!
Спирька давился слезами. Бубнов несколько мгновений смотрел на вздрагивающие плечи мальчишки, потом бросил бородатому, который бесстрастно стоял у дверей:
— Позови Хомутова.
Через минуту явился Хомутов, развязно прошел к столу. Бубнов кивнул на Спирьку.
— Всыпь-ка ему для начала.
Хомутов ощерил гнилые зубы:
— Это мы могем.— И уже к Спирьке: — Скидывай портки.
Спирька окаменело глянул на Хомутова.
— Не надо, дяденьки, не надо... — простонал он.
— Давай, давай всыпь,— повеселел Гришаня.— Его отец тоже большая сволочь — в партизанах. Где-то бьет наших.
Хомутов схватил Спирьку за руку, кинул на пол, коротко взмахнул плеть и опустил ее на тощую спину.
Спирька закричал, закричал так пронзительно, что зазвенели стекла.
— Ага, не нравится? — И Хомутов еще дважды, уже сильно и расчетливо, хлестнул по спине.
На полинялой голубенькой Спирькиной рубашке появились и стали расплываться кровяные пятна.
— Теперь будешь отвечать? — произнес Бубнов. Спирька громко плакал, дергаясь на полу.
— А ну еще дай,— кивнул Гришаня.
— Могем,— бодро ответил Хомутов, и плеть снова свистнула над мальчиком.
Спирька дико взвыл, а потом, приподнявшись на руках, быстро и хрипло запричитал:
— Дяденька, не бейте... Я все скажу. Я скажу... Только не бейте...
Хомутов одним движением поднял Спирьку, поставил на ноги.
— Давно бы так.
Гришаня отошел к окну и с интересом уставился на искаженное страхом и болью Спирькино лицо. Бубнов присел на стул.
— Ну?
Спирька открыл рот, но оттуда вылетали лишь глухие рыдания.
— Да говори ты быстрей, или шкуру спущу! — разозлился Бубнов.
— Я... я...
В это время у него за спиной что-то грохнуло. Спирька вздрогнул, оглянулся — упала табуретка, что стояла неподалеку от Проньки. Пронька! Спирька совершенно забыл о нем, забыл, что он здесь, что он вообще есть на свете. Одно лишь мгновение смотрел Спирька на вздувшееся от побоев Пронькино лицо, на одно лишь мгновение встретился с его напряженными, горящими, будто раскаленные угли, глазами. Но и этого было достаточно, чтобы прочесть в них отчаяние, презрение, угрозу. «Молчи, Спирька! — словно кричали эти глаза, оплывшие фиолетовыми кровоподтеками.— Не выдавай!» Нестерпимым жаром обдали Спирьку Пронькины глаза, обожгли лицо и сердце. И Спирька вдруг, еще ничего не соображая, все так же всхлипывая и дрожа, произнес:
— Я... я выдумал все про Артемку... про Карева...— сказал, испугался, что никто не поверит ему, и заторопился, захлебываясь слезами: — Выдумал, чтобы ребят удивить... Они и поверили... Для интересу выдумал...
— А ведь врет,— спокойно произнес Гришаня, усмехнувшись.— Врешь?
— Не вру, дядь Гриш. Вот крест — не вру.— И Спирька торопливо перекрестился.— Думал, скажу им про Карева, про то, как спасаю его,— завидовать станут... Ей-богу, правду говорю. Не сойти с места... Карева-то я, почитай, месяца два не видел...
Гришаня и Бубнов вдруг захохотали, хохотали долго, краснея от натуги. Потом Гришаня оборвал смех:
— Значит, в герои хотел выйти?
— В герои,— заискивающе закивал головой Спирька.— Чтоб уважали...
Гришаня с минуту глядел на Спирьку прищуренным глазом, видимо раздумывая о чем-то, потом тряхнул головой:
— Бубнов, поможем ему выйти в герои?
Тот одобрительно и понимающе кивнул:
— Хомутов, дай ему десяток горячих.— И уже к Спирьке: — Если выдержишь, героем будешь.
И снова захохотали. Хохотал Хомутов, хохотал бородатый. Потом бородатый и Хомутов бросили беспомощное Спирькино тело на лавку.
— Дяденьки... дяденьки...— тоскливо выкрикивал Спирька.— Не надо, не надо...
Пронька закрыл глаза, чтобы не видеть истязания...
Красное огромное солнце медленно падало по крутому небосклону за потемневший лес. На миг повисло на ветвях высокой березы, а потом скатилось вниз, к подножию. И сразу стало темно, сумрачно.
Пронька зябко передернул тощими плечами и, вздохнув, отвел глаза от березы, за которой только что спряталось солнце.
Он сидел на крылечке своей избы, насупленный и грустный. Синяки и кровоподтеки на его лице почти сошли. Но навсегда остался в Пронькином сердце след от тех нескольких страшных часов, которые он пережил в штабе. Больше недели прошло с тех пор, а стоит Проньке вспомнить Гришаню, Бубнова, Хомутова и Стогова — кулаки сжимаются сами по себе. Нет, Пронька теперь не успокоится, пока не отомстит им. Пронька не такой человек, который забывает боль и обиду. Он отплатит им с лихвой. За себя и за Спирьку. Правда, этого болтуна Спирьку стоило проучить как следует, чтобы умел держать язык за зубами, но так избить, как избил его Хомутов,— страшно.
