и засмеялся.
— Вот смеешься, а если бы не дед-блиноед, они бы тебя угробили насовсем.
В палату заглянула нянечка. Алексей Кумач понял это как сигнал, что пора выметаться и поторопил Серегу.
— Не тяни, а то нас скоро отсюда попросят.
Бобриков поерзал немного на стуле и робко спросил:
— А жить-то ты сможешь?
Смешным мне показался его вопрос.
— Смогу, — ответил я. — Уже почти все в порядке.
— А шрам на щеке так и останется? — поинтересовался Серега.
— Не знаю, — ответил я. — Врачи говорят, что со временем исчезнет.
— А знаешь, — сказал Серега, — тебе идет этот шрам. На мушкетера смахиваешь. Я в кино видел.
Помолчали все немного, и вдруг Бобриков полез в свой глубочайший карман и вытащил из него помятый толстый почтовый конверт. Показал мне на вытянутой руке и сказал:
— Вот… Из Москвы письмо мне пришло. На мое имя. На нем, видишь, печать «Заказное». От какого-то Ивана Гусева. Он тут называет тебя своим большим другом, да еще предупреждает, чтобы тебя никто пальцем не смел трогать, потому что ты какой-то немыслимый аппарат придумал — ПШИК-1 называется. Ну и ну! Расписал твой Иван про этот аппарат сплошные небылицы в лицах, хоть стой хоть падай. Я, правда, с интересом читал эту брехню несусветную, и в голову забиралось соображение: а что, если ты, Андрей, и в самом деле какой-то интересный москвич?.. А я тебе фингал под глазом поставил. Это ведь нехорошо. Тобой хвастать надо, а я фингал тебе врезал, вот ведь что получилось… — говорил Серега, а сам покраснел так, что веснушек не стало заметно на его лице. Интересен мне был его рассказ, было в нем что-то такое, о чем задуматься следует. И я вдруг понял, зачем ты, Иван, просил меня прислать тебе адрес Сереги Бобрикова. Ты ведь тоже верил в мой ПШИК и хотел, чтобы в него поверил и Серега. И если он в это поверит, добрее будет к своему Полкану и на меня не станет косо глядеть.
Иван, друг ты мой закадычный, если бы не ты, я бы, наверно, навсегда закрепил за Серегой Бобриковым прозвище «Прощайте, голуби» и, может быть, никогда б не увидел его застенчивую улыбку. А вот сейчас сидит Серега на стуле возле моей кровати и застенчиво улыбается. Алексей Кумач — Синий Воробей, глядел на нас и тоже улыбался. Серега мял в руках письмо, и я чувствовал, что хочет он еще что-то сказать мне, но смущается. Алексей Кумач тоже это заметил и подбодрил Серегу:
— Чего ты замолчал?
— А я уже все сказал, что думал.
Не узнавал я Серегу в этот раз. Что-то в нем переменилось. Сидит передо мной совсем другой человек. Только руки поцарапаны — наверно, с котом Яшкой возился.
— А, знаешь, я ведь тоже чуть было не поверил, когда ты тут про моего. Полкана басни плел. — Бобриков развернул письмо, быстро нашел в нем то место, о котором хотел сказать. — Полкан мой почти такой, каким ты его в письме расписал. Здорово он в кости эту Липси облапошил. Только у соседей не Липси ее зовут, а Жужуткой. Задурил ты всем голову, Андрей, но Полкана я теперь никому в обиду не дам. Теперь мы с Полканом часто сидим в его будке и думаем о разном: он о своем, а я о своем. Я ему что-нибудь говорю, а он меня слушает и будто понимает. А тут, на днях, ухитрился Полкан три тарелки студня схрумкать и тарелки побил. Отец мой хотел ему за это крепко всыпать, только я не дал. Я ему сказал, чтобы больше Полкана не трогал, а то сбегу из дома. Подействовало. Не трогает он теперь моего дворнягу… — Помолчав немного, Серега спросил: — Слушай, Андрей, а больше ты ничего такого… не писал своему Ивану? Если писал, то, может быть, расскажешь, а?
Иван и Юрка, я писал вам о своем несуществующем ПШИКе для того, чтобы вы там, в Москве, не думали, что я тут помираю со скуки. Нет, здесь у нас, на Украине, люди замечательные: добрые, веселые, балакают мягко, напевно. А поют как! Заслушаешься.
Ребята, пусть вам не кажется, что в эти большие каникулы я и мои друзья только тем и занимаемся, что бегаем по поселку, как ищейки, и выискиваем, куда бы всунуть свой нос, чтобы проявить свою деятельность. Ничего подобного. Мы, как и все ребята, все лето накапливаем солнце — подставляем грудь и спину под его лучи, ходим в лес и в поле, купаемся в реке. Но не проходим мимо тех, кого прозвали «ложкой дегтя». Я о них вам уже писал и не хочу больше упоминать их имена (велика для них честь)… Скажу только, что с ними, в конце концов, проводят такую же операцию, как и с зерном для посева (среди миллионов зерен попадаются всякие: больные, и паразитирующие, и даже такие, от которых никакой пользы нет, кроме вреда). Такие — в сторону! Такие выбраковываются напрочь!..
Полчаса назад нянечка заглянула в палату и сказала, чтобы посетители уходили, так как скоро начнется обход врачей.
Я расстался с Алексеем Кумачом и Серегой Бобриковым. Ох, как не хотелось с ними расставаться: осень за порогом, частые дожди, врачи, перевязки и больничная тишина, как все это надоело!..
Очень не хватает мне вас, ребята… Посидели бы мы рядом на нашем бульдолете, как это было тогда в Москве. Вокруг бульдолета бурьян в человеческий рост, рядышком узенькая Сетунь журчит, собаки в деревне лают, а мы отправляемся на своем бульдолете-звездолете к зеленым звездам вселенной! Бесшумно поднимаемся над деревней Давыдково все выше и выше, прямо из бурьяна… Юрка наш, как всегда, заворчал: «Ну куда нас понесло в такую даль? Ведь возвращаться будем седыми и бородатыми. Давайте назад, в овраг, поворачивать». А Иван толкает Юрку локтем в бок и грозит: «Еще слово — и полетишь вниз без парашюта».
Помните такой случай? Это было совсем недавно.
…Обход врачей закончился.
Меня обещают скоро выписать. Вот будет здорово!
Да, чуть не забыл: когда из палаты уходили Кумач и Бобриков, Серега задержался у двери, повернулся ко мне и сказал: «Андрей, а если ты думаешь, что я приходил к тебе подлизываться, то ты это брось — я не такой».
Я заканчиваю свое письмо.
Друзья мои, если вы по-прежнему считаете, что аппарат ПШИК — только вранье, то даю вам честное слово, что больше вранья не будет (хотя, если подумать хорошенько, ПШИК не совсем вранье).
Хочу вам сказать на
