Ознакомительная версия.
Съехали на дорогу, писатель убрал скорость, подрулил к обочине. Двигатель заглушил, открыл дверь, выставил длинные ноги. Штаны у него хорошие, белые, парусина, наверное. Воскресные штаны, отдыхать в таких, сидеть, свесив ноги с пирса, покачивая ногами в воздухе, щупая редкие волны, море… И туфли тоже воскресные, белые, надо себе такие купить.
– Блесны… это искусственные приманки? Железные рыбки, так?
– Да.
Писатель достал блокнот, принялся записывать карандашом. Большой блокнот, пухлый, бегемотистый, закладочки аккуратные торчат с датами – «38, 40, 41», вплоть до «47». Интересно, а что же такого в сорок седьмом произошло?
– А ты… книжки пишешь?
– Ага, – кивнул он. – Книжки тоже. Но это недавно совсем… Слушай, а как он относился… Ну, что он Герой? Он ведь первый, кажется, среди пионеров?
– Нормально относился. Только мы не знали еще наверняка, что ему Героя присвоили, слухи только ходили. Да он и не пионер уже был. Ну, дразнили немного… Указ ведь уже после был, в сорок четвертом.
– Дразнили?
– Посмеивались.
– Ясно. Ладно, поехали, время уже…
Поехали. Дорога неплохая, ровная, колдобин немного. Ветерок в окошки, приятно, писатель прибавил скорости.
– Узнаёшь что-нибудь? – Он кивнул за окно.
– Не. Все одинаково ведь. Лес, он всегда лес.
– А лагерь ваш можно найти?
– Вряд ли. Сколько лет уже, заросло все.
Писатель сунул мне блокнот.
– Там карта в середине, – сказал он. – Сам составил. Примерная, разумеется.
Я стал листать. На самом деле Виктор много поработал. Имена, фамилии, операции. Сколько мостов, сколько рейдов, количество уничтоженной техники. Генерал Виртц, мина. Мина-попрыгун…
Письмо за подписью Калинина, Указ. Шестьдесят седьмой отряд, четвертая бригада. Глебов. Оказывается, Глебов и до войны был военным. Интересно как.
А про Ковальца – ничего, точно он и не жил вовсе. Про Щурого, про Алевтину тоже, про меня в самом конце – возраст неправильно указан, я на полтора года старше.
Карта.
– Правильно? – спросил Виктор.
– Похоже, – сказал я. – Озер больше, а так все верно, вроде бы. Только…
– Что? – заволновался писатель.
– Я не знаю… Просто я никогда не воспринимал это… так плоско. У меня этот…
– Почему плоско?
– Да не обращай внимания. У меня этот… топографический идиотизм.
Виктор рассмеялся.
– Это ты сам придумал? – спросил он. – Топографический идиотизм! Надо же…
– Это доктор мне объяснил. Понимаешь, я и тогда не очень в картах разбирался. Меня к нему прикрепили, потому что я в лесу постоянно терялся. После контузии.
Я постучал пальцем по голове.
– Ясно. Но мне кажется, что карта как раз то, что надо. Читатель как раз и должен представлять все со стороны. Так нагляднее. Как ты думаешь, неплохо ведь?
– Наверное, неплохо, – согласился я. – Надо еще про «Убей немца» написать. Он ведь ее наизусть знал. И про «Таню», наверное.
– «Таню»? – переспросил писатель.
– Это про Зою Космодемьянскую, – объяснил я. – Когда статья вышла, еще не знали, как ее на самом деле зовут.
– Вы читали про Зою? – удивился Виктор.
– Нет. Но могли и прочитать. Просто к нам не все газеты доходили. Самолеты же не каждый раз долетали. Ему бы понравилось про Зою.
Писатель задумался.
– Про Космодемьянскую, наверное, действительно можно. Это интересно. Он «Убей немца» точно наизусть знал?
– «…Не будем говорить. Не будем возмущаться. Будем убивать. Если ты не убил за день хотя бы одного немца…»
– Понятно, – остановил меня Виктор.
– Ее все знали, он тоже.
Писатель принялся доставать папиросу. Когда у тебя не хватает пальцев на правой руке, рулить и одновременно вытряхивать папиросу очень трудно. «Победа» влетела в ухаб, писатель ругнулся, задавил тормоза. Я успел выставить ладони, писатель хлопнулся лбом о руль, машину развернуло поперек дороги.
Мы стояли в пылевом облаке, писатель тер лоб.
– Надо холодное приложить, – посоветовал я. – Тогда шишка не вскочит.
– Ага, сейчас сбегаю, – усмехнулся Виктор.
– А тебе нравилось убивать? – спросил я.
– Что?
– Убивать, – повторил я. – Немцев. Нравилось?
Он все-таки достал свою папиросу, задымил.
– А нам нравилось. Вот мне. И ему тоже нравилось.
Писатель неловко стряхнул пепел прямо в салон, на кожаный диван.
– Видишь ли… – Виктор курил и кусал зубы. – Про «Убей немца» сейчас не очень… своевременно. Эренбург сам не любит вспоминать. И общество…
Писатель сделал рукой круговое движение, взволновал дым. Послюнявил пальцы, потер место ушиба.
– Мы ведь сейчас с ГДР очень дружим.
– А я не дружу, – сказал я. – Я вот лично не дружу.
– Я не знаю…
Писатель сломал папиросу, выкинул в окно.
– Я считаю, что все еще не закончено, – сказал я. – У нас с немцами. И никогда не будет закончено. Каждый немец, пусть он через сто лет родится даже, каждый немец нам должен.
– Ну да, за то, что они у нас тут сделали…
– Совсем нет. Они нам должны не за то, что они у нас сделали. Они должны за то, что мы у них не сделали.
Писатель запустил двигатель.
Долго рычал газом, машина вздрагивала, дребезжала стеклами и воняла.
– Ладно, – сказал я. – Это все так, нервы…
Писатель наконец сдвинул свою «Победу», она громыхнула кормой и покатила, побрякивая на ухабах. Чем дальше мы продвигались к северу, тем хуже становилось шоссе: меньше гравия, больше песка, насыпь ниже, и постепенно оно совсем растворилось, сровнялось с лесом и превратилось в обычный проселок. На очередной развилке писатель свернул направо. Он неплохо знал дорогу, не в первый раз ездил, видно.
– Хорошо бы лагерь все-таки посмотреть, – сказал Виктор. – Из местных никто не помнит дорогу, странно как-то…
– Они не хотят помнить, – поправил я. – Почти три года под фашистами, кому про это вспоминать охота? А в лагере нечего смотреть на самом деле.
– Почему?
– Там ничего не осталось. Землянки провалились, лесом все затянуло. К тому же болота поднялись. В районе торфоразработки, производят мелиорацию, в одном месте вода ушла, в других, наоборот, прибыла. Может, уже и нет лагеря вообще.
– А попробовать не хочешь? – поглядел на меня писатель. – Найти?
– Меня отпустили на два дня, не успеем. К тому же… Как-то я уже набегался по болотам. Все партизанские базы, в сущности, похожи, ничего интересного. Лес как лес. Как этот.
Сосны, осины, елки. Рябина.
Дорога вильнула вдоль реки, из-за холма показалась деревня. Дома.
– Не узнаёшь? – улыбнулся Виктор. – Лукино же…
– Я тут зимой был. Не похоже, если честно. Но мы дома все время сидели, на рыбалку раз только вышли. Река вроде та же. Лодки вон лежат…
«Победа» заскрипела на ухабах, вблизи деревни дорога испортилась, и мы снова поползли. Кажется, недавно был дождь, машина стала буксовать, Виктор добавлял газу, мотор грохотал, грязевые брызги летели по сторонам.
Но пробрались, въехали на единственную улицу. Народу никого, неудивительно: полдень и лето, все на работе. Только кошки, сидящие на заборах, только собаки, лежащие в траве. Собаки, кстати, побрехивали, мирные собаки с лохматыми мордами, так лаяли, для порядка. И гуси еще. Я редко в деревне бываю, я город люблю: асфальт, трамвай, набережные. Деревня мне тяжела. А тут гуси, да еще много, ходят стаями, жирные, косолапые, клювастые.
– Меня такой в детстве чуть не заклевал, – кивнул Виктор. – Бабка еле отбила. Зачем им столько гусей, а?
– Они растут быстро, – сказал я. – Жрут немного. Гусь – это как свинья, даже лучше… И вкусные. Осторожно, не задави…
Интересно, а мелочь где? Ну, дети маленькие. В яслях сидят, что ли? Мы остановились возле двухэтажного дома, его я узнал. Выбеленный первый этаж, второй деревянный. Палисад, кажется, раньше его не видел, а может, он тогда был под снегом.
Виктор остановился у калитки, вытер со лба пот.
– Приехали, – сказал он.
– Приехали, – сказал я.
– Подожди, ладно? – попросил писатель. – Посиди здесь, хорошо?
– Хорошо, – кивнул я.
Писатель выбрался из машины, захромал к дому. Там, на перроне, он не хромал, я отчетливо помню. Нога затекает, наверное, от долгого сидения. У меня тоже живот болеть иногда начинает, особенно когда смеюсь долго. А писателю хромым быть ничего, даже интереснее.
Виктор скрылся в доме.
Я не торопился выходить. Мне нравилось сидеть в автомобиле, в нем острее чувствовалось будущее. Будущее живет в технике, это несомненно. Когда я смотрю на хром приборных панелей, на подрагивающие стрелки, лучащиеся фосфором, я вижу… год двухтысячный, не меньше. Он далек и невозможен, и я наверняка его не увижу, но двадцать первый век уже здесь, его ростки уже в нас и вокруг нас.
Однажды я летел на самолете. Я совсем не смотрел в окно. Земля, раскинувшаяся под крыльями, совершенно меня не интересовала, я вообще не открывал глаза весь полет, захваченный ощущениями техники. В самолете существовало будущее, оно пахло, дрожало и двигалось вперед.
Ознакомительная версия.
