Ознакомительная версия.
Вовка открывает коробку, задумчиво хмыкает.
– Альбом… Английский какой-то художник… Можно?
Я киваю.
Вовка поддевает обложку, двумя пальцами, бережно, как старинную пластинку, извлекает альбом, кладет на стол, читает:
– Yephim Chistyakoff… Ну, имечко… Йепхим! У нас в классе есть один Боромир, помнишь, я рассказывал? Вот тоже родители удружили, Йепхим…
Вовка хихикает, разглядывает обложку, морщит лоб.
– Английский, значит, художник. В Лондоне напечатано.
– Просто из Англии привезли, – объясняю я. – У нас этого художника не очень хорошо знают, а там лучше…
– Понятно. А ты чего его хранишь?
– Нравится.
– Ну-ну…
Вовка с видом знатока листает альбом.
– Смешные картины. Тупые какие-то… и нарисовано тяп-ляп… но мне что-то тоже нравятся. Вот эта, с глухарем… А чего он такой большой-то, с девчонку ростом?
– Не знаю. – Я пожимаю плечами.
Вовка берет из коробки лупу, читает, сминая языком звуки:
– The Black Grouse King… Какой-то король черный… Черный король…
– Тетеревиный царь, – подсказываю я.
– А, точно, царь. Сразу видно, ясно все. Яблоко огромное, народ на телеге его волочет… Яблоко всеобщей радости…
Переводит Вовка.
– Ну да, с такого яблока обрадоваться можно, это точно… А чего вот не ананас? Ананас всеобщего счастья! Мне ананасы больше нравятся.
Он листает альбом дальше, но уже неторопливо, вглядываясь в каждую репродукцию.
– Нормально… – присвистывает Вовка. – Ничего себе картиночка – два на три метра, на целую стену…
Он снова подносит к носу лупу:
– Известная… Наиболее известная картина мастера… Тысяча девятьсот сорок третий год… Ого! Сорок третий! Ты как раз воевал тогда… А называется-то как… Heavenly Host… Heaven это небо, Host это…
Вовка кусает губу.
– В компьютере есть хост, только не помню, как он переводится. Host… Небесный хост, короче. А кто все эти люди, а? Ничего себе – народу тысяча, наверное… И сзади еще тени. Будто выступают…
Он приближает лупу к бумаге, разглядывает пристальнее изображение, водит стеклом, бормочет.
– Как будто фотография сделана, как живые все… А некоторые как мертвые… Вот у этого вся тельняшка в дырках от пуль, а на ногах стоит. Улыбается еще. А вот этот еще… Стой-ка… Это же Гагарин… Точно, Гагарин! И шнурки развязались!
Вовка уже не смеется, лицо серьезное, напряженное, губами шевелит.
– Гагарина знаю… А почему это? Почему тут Гагарин? Написано же – сорок третий?
Я пожимаю плечами.
– Точно ведь, Гагарин. А это крылья? Или тени… И в сорок третьем…
Вовка щурится через лупу, смотрит на меня. Я молчу.
– Понятно… – Вовка возвращается к альбому. – Ошиблись, наверное, англичане. Они все время не то делают. Что за народ? У папки «Ровер» через месяц сыплется… А все равно странная картина. Гагарин вроде как нарисован, а тут спереди все в кольчугах. А вот с копьем…
Вовка опять смотрит на меня.
– Прикинь, а? Пацан в фуфайке, в валенках и с золотым копьем. И звезда…
Он опять щурит глаз, дышит на лупу, протирает ее фланелевым подолом рубашки.
– Тут у него Звезда Героя, кстати, – говорит Вовка. – На фуфайке. Да уж. Надо будет в Интернете про этого Йепхима глянуть…
Вовка зевает так сонно, что мне тоже хочется зевнуть, спрашивает:
– Дед Мить, а у тебя ведь тоже ордена были, да?
– Были.
Вовка перелистывает страницу.
– Медведи какие-то синие… А где они? Ордена то есть?
– Твой дедушка потерял.
– Как это?!
– Дал ему поносить. Ордена, ремень, пилотку.
– Ты дал ему поносить свои ордена?! – выпучивает глаза Вовка.
От удивления он привстает из-за стола, закрывает альбом.
– Ага. Они с мальчишками в войну играли, вот я и дал. А он утопил. В ручей что ли провалился, не помню уже.
Действительно не помню.
– Да… – Вовка пораженно качает головой. – Это да, вы иногда поражаете… Ты бы ему еще пистолет дал!
– Пистолет он тоже утопил.
Вовка трет лоб, не знает, что сказать.
– А патроны я сам в реку выкинул – от греха подальше. У них… – я киваю на улицу, – у них мода такая раньше была – патроны в костер сыпали. И папка твой, и дедка твой. Ну, вот я патроны и выкинул. А штык бабушка нарушила.
– Ну да, знаю, капусту рубила, – улыбается Вовка.
– Ага, капусту. Раньше все капусту рубили штыками – очень удобно. А бабушка полмизинца себе отчекрыжила, рассердилась и выбросила. Или на табуретку обменяла. Ну вот, опять не помню.
– Жаль…
Вовка ковыряется в зубах.
– Странная картина. Нарисована необычно, будто сама смотрит…
Вовка пытается читать предисловие к альбому, бормочет неподатливые английские слова, выворачивает язык, утомляется.
– …Так, значит, выдающийся русский художник, родился, учился… Ученик Репина… или не ученик… понаписали-то, ладно, потом посмотрю.
Вовка прячет альбом в конфетную коробку, снова берет блесны, разглядывает каждую, раскладывает на столе по размеру.
– Я, кажется, понял про рыбалку, – говорит он. – Зачем на нее ходят. Когда ловишь рыбу, ни о чем больше не думаешь. Это… Как в космос лететь, наверное. Я книжку читал, как американцы на Луну летали. Баз Олдрин написал. Очень интересно, кстати. Так вот, там Олдрин рассказывает, что на второй день полета совсем забыл Землю. И почти всю свою жизнь, которая до старта была, он тоже забыл. Он думал только о Луне. А на рыбалке люди думают только о рыбалке.
– Похоже, – соглашаюсь я. – Может, мне эту книжку тоже почитать?
– Давай лучше к лодке опять сходим.
– Что?
– На рыбалку, – повторяет Вовка. – Возьмем лодку, выйдем в залив, а? Блесны эти прихватим, чего они тут тридцать лет ржавеют? Предкам ничего не скажем, пусть думают… Да пусть что хотят думают. Давай, а?
– Давай. Надо только мотор к лодке прицепить.
– Не, на веслах интереснее. Что-нибудь осталось еще?
Вовка заглядывает в сундук.
– У-у-у… – разочарованно вздыхает он. – Ничего больше, все разобрали, тряпки какие-то. А еще что-нибудь есть? В подвале, может? Там, наверное…
– Владимир! – доносится со двора. – Владимир, ты где? Все на чердаке торчишь?! Три минуты! Если через три минуты не появишься, я приму се-е-е-рьезные меры!
Это младший.
Вовка смотрит на меня пронзительно.
– Беги, – говорю. – Я сам уберу.
Ленька кивает и торопится к лестнице.
С улицы вновь доносится вялая субботняя перебранка. Старший доказывает, что детей нельзя пороть ремнем, надо воздействовать словом и убеждением; младший напоминает, что его-то пороли часто, умело и совсем беспощадно, слова тоже при этом использовались, и далеко не монастырские. Что же касается убеждения, то он про это может сочинить поэму в двух томах. Старший оправдывается такими уж временами.
Над головой звенят колокольчики, в залив вернулся ветер. Просыпается флюгер. Младший привез его из Германии. Ручная работа – то ли с замка, то ли с ратуши, начало прошлого века. Смонтировали флюгер в прошлом году, целый день потратили, теперь в ветреный день мне поет песни острорылая медная шхуна. В следующем году младший собирается привезти целый ветряк и установить его во дворе. Теперь я думаю – соглашаться ли?
Дзинь, дзинь, я опять достаю альбом из коробки. Йепхим, да уж, англичане. Страница двадцать восемь, «Heavenly Host» – я знаю, как это переводится. Сорок третий год, лупа мне не нужна. Я разглядывал эту картину тысячи раз, я могу разглядывать ее с закрытыми глазами, для этого мне даже не нужен альбом.
С толстой глянцевой бумаги альбома на меня смотрит Саныч. Веселый и злой, стоит, прислонившись к стене. С копьем, в тени узкого горного ущелья, отделяющего сумрак от света, потомок Геракла в сорок третьем колене, вечно на страже. За его спиной мгла, глубокая, пронизанная почти невидимыми серебристыми нитями, в бешеных переплетениях которых угадываются смутные фигуры. Их много. И они…
Наверное, это мои фантазии. Наверняка. Я старый, а с годами люди не умнеют, электрическое течение в голове ослабевает и ломается вихрями, между желанием почесаться и движением руки уже пролегает время, что уж говорить о фантазиях, о памяти. Иногда я не помню, что было в прошлую среду, зато прекрасно помню, что происходило семьдесят лет назад.
А копье у него все-таки очень похоже на ухват.
Ознакомительная версия.
