Подслушивать неприлично. Я и не подслушивал. Просто шел возле учительской и услышал:
— Часики будь здоров...
— Солнечные...
— Уж эти не подведут.
— Когда открытие?
— Завтра в Двенадцать...
Разговаривали десятиклассники.
Я не стал мешкать и тут же бросился на розыски своего друга Павки.
— Пав, а Пав, — спросил я, — ты знаешь, что такое солнечные часы?
Павка не стал теряться в догадках. Он всегда все знал.
— Солнечные? — переспросил он. — Все равно что электрические.
— То есть как это? — опешил я.
Павка хмыкнул и, как большой маленькому, объяснил:
— Электрические от чего заводятся? От тока. Ну а солнечные — от солнца, понял?
— Как же это... — начал было я, но Павка не любил бестолковых. Он отрезал:
— А вот так, — и мне сразу все стало ясно. Больше всего на свете я боялся сойти за бестолкового.
«Ладно, пусть Павка все знает, — подумал я, — но он не знает еще самого главного». И я рассказал ему о подслушанном разговоре.
— Солнечные часы? — загорелся Павка. — На географической площадке?
Я молча кивнул головой.
— Пошли! — махнул рукой Павка. — Хотя нет, стой. Днем могут увидеть. Разведаем вечером.
Когда школу и все, что окружало ее, окутало серое облако сумерек, мы вооружились электрическими фонариками и отправились на географическую площадку.
— Не трусь, — подбадривал меня Павка, дрожа мелкой дрожью. — Тут вроде сторожей нет. Ну а в случае чего, скажем, «смазчики».
— Чего... смазчики? — шепотом спросил я.
— Солнечных часов, — прошипел в ответ Павка.
Белые глаза фонариков «скользнули по площадке, и мы увидели серый квадрат холстины, натянутый на четыре колышка.
— Ясно? — спросил Павка, поддав меня плечом.
Я отрицательно мотнул головой.
— Эх ты! — сожалеюще протянул мой друг. — Не знает, как памятники открывают...
Тут мое любопытство взяло верх над моим самолюбием, и я честно признался, что не знаю. Павка наскоро разъяснил, что памятники перед открытием покрывают материей, и мы полезли под холстину.
Ого, что мы там увидели: круглый циферблат, а посередине... деревянный колышек.
— Зачем это, а? — спросил я, наводя свет на колышек.
— Ось, — прошептал Павка, — часовая.
— А механизм?
— Под землей, наверно.
— А стрелки...
Я не договорил. Павка пребольно сжал мне руку и потащил за собой.
Отдышавшись на воле; он таинственно сказал:
— Стрелки... похищены...
— Что же делать? — испуганно спросил я.
— Стрелки и делать, — невозмутимо ответил Павка. Будем выручать старшеклассников.
...Торжественное открытие солнечных часов было назначено на воскресенье.
С утра площадку заполнили ребята. Мы с Павкой чувствовали себя на седьмом небе и со злорадством поглядывали на предполагаемых, похитителей часовых стрелок, которыми, по глубокому Павкиному разумению, могли быть все, кто попадался нам на глаза.
И вот торжественная минута наступила. Алик Высочин, самый длинный из десятиклассников, снял холст, и дружное «ура»...
Увы, «ура» не было. Был дружный хохот, который смутил старшеклассников и поверг в недоумение нас с Павкой.
Немногое дошло до нас и тогда, когда Алик Высочин содрал с колышка наши стрелки, висевшие на нем вроде пропеллера, и сердито зашвырнул их прочь.
— Не понравилось, значит, — процедил Павка. И вдруг накинулся на меня: — Говорил я тебе, из меди надо было клепать...
— Ладно, в другой раз склепаем, — покорно согласился я, не подозревая, что солнечные часы, увы, всегда обходились без стрелок и что часовой стрелкой у них служила тень от колышка.
Головоптах! С места не сойти, если кто-нибудь из читателей догадается, что это такое. И не надо лезть в словари и энциклопедии. Там этого слова нет. Да и как оно могло туда попасть, если родилось совсем недавно, после того как мы с Павкой совершили одно научное открытие.
Крестным отцом Головоптаха был Павка. Крестной матерью... Ну да, я, Славка. И ничего смешного тут нет. Конечно, я не сразу согласился быть крестной матерью, но, когда Павка сказал, что японские артисты играют женские роли лучше самих женщин, я возражать не стал. Это мне даже понравилось.
Честное пионерское, я долго не мог понять, как это Павке удается придумывать всякую интересную всячину. Оказалось, все дело в том, как думать. Павка делал это так.
Раздвигал ноги циркулем — для устойчивости, упирался указательным пальцем в лоб, чтобы сосредоточиться, и — хлоп, готово, придумывал.
Я моргнуть не успел, как он, сделав описанную стойку, выпалил:
— Головоптах!
— Что? — изумился я. — Какой птах?
— Самый обыкновенный, — живо ответил Павка. — «Летучее животное в перьях».
— А голово?
— Эх ты! — еще больше оживился Павка. — Простых вещей не знаешь. Тебя как по фамилии?
— А то не знаешь, — протянул я, опасаясь подвоха. — Ну, Голубев.
— Верно. А меня Оводов. Вот и выходит Головоптах. Понял?
Я ничего не понял, и Павка тут же дал необходимые пояснения.
— Скажи мне, — молвил он, устремив на меня пристальный взгляд, — скажи мне, что бы ты сделал, если бы открыл какой-нибудь зловредный микроб.
— Микроб? — усмехнулся я. — Ну ясно что — истребил.
— Вот и дурак, — расхохотался Павка, — не истребил бы, а назвал своим именем.
— Это для чего же? — опешил я.
— Для славы, — задумчиво проговорил Павка. — Вот и нас теперь история не забудет. А почему? Потому что мы увековечили свои имена в этом... птенчике.
Павка улыбнулся и нежно подул на живой желтенький комочек, беспомощно растопыривший у него на ладони кленовые листики крылышек.
Это была очень торжественная минута. Я глядел на «летучее животное в перьях», и меня мороз подирал по коже при мысли о том, что яйцо, из которого мы помогли ему вылупиться, пролежало в кургане несколько тысяч лет.
С этого проклятого кургана все и началось.
Как-то раз я прочитал в газете о том, что на берегу нашей речки Снежки откопали целого мамонта. Мамонт, ого!
Я тут же бросился к Павке. Павка газеты читал редко. Он и без них все знал. Поэтому мое сообщение нисколько его не удивило. Он равнодушно посмотрел на меня и спокойно, так, словно речь шла о земляных орехах, спросил:
— Сколько?
— Чего сколько? — опешил я.
— Мамонтов.
Узнав, что мамонт был один, Павка презрительно скривил губы: «Подумаешь!» Вдруг он притянул меня к себе и горячо зашептал на ухо:
— Никому ни слова. В воскресенье и отправимся...
У меня от восхищения глаза полезли на лоб. Я с восторгом взглянул на своего друга и молча пожал ему руку. Я был согласен на все. Как мне хотелось в тот миг, чтобы четверг уступил свое место воскресенью и мы завтра же могли отправиться в путь! Но, увы, чудес на свете не бывает, и желанный день настал не раньше назначенного календарем срока. Однако пришел и, гордо выпятив животик, представился: «6 июня».
— Запомни это историческое число! — воскликнул Павка и многозначительно скрестил на груди руки.
Я запомнил, и мы, навьючив на меня огромный мешок, отправились на берег реки, где был найден мамонт.
Чего только не было в походном мешке: мусорное ведро, кухонный нож, огарок свечи, веревка, ломик, топор, лопата и даже лупа. Все это бренчало, звенело, скрежетало у меня за спиной, и я весело несся вперед, навстречу необыкновенным открытиям и славе.
Павка шагал налегке. Время от времени он останавливался и обозревал окрестности в огромную, как сапог, морскую трубу, позаимствованную для этого случая у Павкиного соседа — моряка.
Но помогла нам не труба, а глиняный черепок, о который споткнулся Павка. Я где-то слышал, что великие открытия совершаются чаще всего случайно. Теперь я в этом совершенно уверен. Споткнувшись, Павка нашел то, что искал: стоянку первобытных людей. Вокруг валялись кроме черепков осколки гранита, смахивающие на каменные топорики и ножи, а углубления в земле, подозрительно похожие на очаги, были покрыты густым слоем золы.
Убедившись по этим признакам, что перед нами не что иное, как стойбище древних обитателей планеты, мы, не мешкая, приступили к исследованиям и раскопкам.
Я нацелил лупу на череп доисторического животного, почему-то похожего на лошадиный, а Павка стал энергично ковырять курган, насыпанный поодаль от стоянки.
Трах-та-ра-рах!
Мне показалось, что грянул гром. Я поднял голову и не увидел Павки. Я протер глаза, Павки все равно не было.
Вдруг я услышал далекий, идущий откуда-то из самого центра земли голос:
— Сла-а-вка!
Я тотчас догадался, что это вопит курган, поглотивший Павку, и кинулся на помощь другу.
— Бросай веревку, — донеслось из-под земли.
Я бросил.
— Тяни, — послышалось снизу.
