В ту же минуту тяжелый ковер, служивший дверью, приподнялся, и мулла появился на пороге молельни.
Он был в том же белом одеянии, с той же белоснежной чалмой, окутывавшей его старую голову. Сморщенное лицо его носило следы бессонной ночи. Он схватил мою руку и, дрожа всем телом, повел или, вернее, потащил меня из молельни… Но вдруг он разом остановился на пороге, словно прислушиваясь к чему-то.
Его острый не по летам слух уловил топот нескольких коней, несущихся во весь опор по улицам аула…
Громкое проклятие сорвалось с его уст. Он оттолкнул меня в глубь молельни и бросился со всех ног в другую комнату.
Я замерла на месте, охваченная тоской ожидания… Вот топот все ближе и ближе… Вот всадники подскакали к самой сакле муллы, вот они спешились… говорят, смеются… Я ясно слышу их голоса, родной, милый русский говор…
Один голос показался мне знакомым. Из-за тяжелой ковровой двери я едва могла уловить то, что говорится на дворе… Но вот кто-то из приезжих вошел в саклю. Я услышала ясно бряцание шпор и сильный, гортанный, хорошо мне знакомый голос, говорящий приветствие по обычаю Востока:
— Будь благословен, мулла, в твоем доме.
Сомнений не оставалось: этот голос принадлежал князю Георгию Джавахе.
— Я был сейчас в сакле Хаджи-Магомета, — продолжает голос, — но никого не нашел там. Кунак Магомет в отсутствии? А где больной Израил, сестра Бэлла и русская девушка, которую я отпустил с Хаджи в горы?
— О, ты опоздал, ага, — произнес мулла слащаво, — все они — и Хаджи, и молодой бек с женой, и девушка-уруска, все уехали в Грузию двое суток тому назад.
— Значит, бек Израил выздоровел теперь? — живо спросил князь.
— Слава Аллаху, он здоров, ага, — отвечал мулла дрожащим голосом.
— Какая досада, что я не застал их, — продолжал Джаваха. — Что делать, авось догоню в дороге. Надо только немедля пуститься в обратный путь.
Как! Он исчезнет сейчас же так же внезапно, как и появился! И никогда, никогда не узнает он, что был так близко от бедной Люды, обреченной на гибель?!. Я хотела крикнуть ему, что мулла лжет, хотела позвать его на помощь, но волнение мое было так велико, что язык решительно отказывался служить и только легкий стон, которого, разумеется, он не мог услышать, вырвался из моей груди.
Но если стон мой не достиг слуха князя, то его услышала ненавистная Эйше, невидимо караулившая меня все время… Она неожиданно появилась в молельне, бледная как смерть, с зловеще сверкающими глазами и, красноречиво погрозив мне кинжалом, выхваченным из-за пояса, встала у дверей, не упуская ни одного моего движения из виду.
Я слышала между тем, как голос князя снова говорил:
— Очень сожалею, ага, но не могу на этот раз вкусить под твоей кровлей ни пшена, ни баранины, ни хлеба… Но необходимо догнать своих… Князь Кашидзе просил меня как можно скорее доставить в его дом русскую девушку.
И снова звякнули шпоры. Еще минута, и он выйдет, сядет на коня и, сопровождаемый своими казаками, голоса которых я слышала на дворе, ускачет из аула. И тогда уже нет спасенья… Я никогда не увижу ни солнца, ни дали, ни розового Гори, ни милой княжны Тамары, ожидающей меня!..
Отчаяние придало мне силы… В два прыжка я бросилась к двери. Но Эйше, ожидавшая этого, предупредила мое намерение… Она с ловкостью кошки прыгнула ко мне, зажала мне рот рукой и, бросив на пол, придавила меня всей тяжестью своей сильной, крупной фигуры…
В сравнении с Эйше я казалась ребенком. Но страх прибавил мне силы, и я вступила с нею в борьбу, глухую и упорную борьбу насмерть.
Мы бесшумно катались по полу, стискивая друг друга до боли, до ломоты в костях.
Эйше, зажавшая мой рот рукою, не давала мне проронить ни звука, но зато руки мои оставались свободными и я сжимала изо всей силы крепкую, смуглую шею тагарки.
Понемногу она стала ослабевать… Она задыхалась под моими цепкими пальцами… Глаза ее налились кровью. Она сделала отчаянное усилие освободиться и правой рукой, вооруженной кинжалом, взмахнула над моей головою. В эту минуту другая ее рука нечаянно сползла с моих губ… Собрав последние усилия, я крикнула отчаянно и громко на всю саклю:
— Я здесь, князь Георгий, спасите меня!
В тот же миг что-то холодное и страшное как смерть прошло по моей груди у левого плеча, и я потеряла сознание.
ГЛАВА XVII
Горячка. Снова в старом гнезде
Темная ночь спустилась надо мной, и я уже ничего не видела, кроме этой темной ночи вокруг себя. Иногда, впрочем, мгла, окутывавшая меня, чуть-чуть как будто прояснялась, и какие-то странные картины выплывали предо мной… Я видела, как теснились темные великаны горы, уходя в голубые небеса… Мы скакали со скоростью ветра, ни на минуту не останавливаясь, точно за нами гналась погоня… Моя голова лежала на чьей-то сильной груди… Знакомый голос шептал мне что-то ласковое, родное, чего, однако, я не могла разобрать.
Я не понимала или, вернее, не могла вспомнить, кто говорил со мною… А когда я начинала вдумываться, стараясь припомнить, моя грудь и голова тяжелели и ныли, точно налитые свинцом. Потом я видела, как мы проезжали чужим, незнакомым городом, где навстречу нам выехали какие-то всадники в мохнатых шапках. Везущий меня человек приказал им снять меня с седла. Потом снова потянулась дорога, но я уже не чувствовала тряски от скачки, потому что лежала на мягкой перине, в громадной, крытой холстом арбе…
Сколько мы проехали так, я не помню… Чье-то коричнево-бронзовое лицо по временам склонялось надо мною, одним своим видом приводя меня в трепет; я кричала от страха, принимая это лицо за лицо моего врага муллы: «Он пришел за мною вести меня на смерть! Спасите меня, уведите меня! Я хочу жить… жить… жить!..» И я снова теряла сознание… И опять мрак, тьма и непроглядная ночь застилала мои мысли, зрение…
Наконец я впервые сознательно открыла глаза и огляделась. Незнакомая комната была полна солнца и света. Кусты пурпуровых роз протягивали в окна свои отягченные цветами ветви, словно приветствуя меня… Крохотная птичка чирикала на дереве, прыгая с ветки на ветку громадного каштана, растущего под самыми окнами.
Сбоку со стены мне улыбалась на портрете молоденькая джигитка дивной красоты в пестром, дорогом национальном костюме. А сверху в окно, смеясь, заглядывало небо… Оно было синее-синее и глубокое, как взгляд молящегося ангела… Ни облачка… ни тучки… Одна синева, светлая, чистая и дивно прекрасная кругом…
И незнакомая комната, и кусты роз под окном, и портрет красавицы джигитки над моей постелью поразили меня.
— Где я? — произнесла я, оглядываясь вокруг.
— У друзей! — послышался незнакомый голос, и я увидела то же коричневое от загара лицо и длинные усы незнакомого мне человека.
— Вы у друзей, Людмила Александровна, — повторил тот же голос. — Вы были больны, но теперь, слава Богу, вам лучше. По крайней мере, я свидетельствую вам это, я — ваш покорнейший слуга и доктор.
Я взглянула на говорившего. Решительно в нем не было никакого сходства с муллой, и я удивляюсь, почему я пугалась его в бреду.
— Где я? — повторила я, все еще озираясь.
— В Гори, барышня, в доме князя Джавахи, — отвечал поспешно все еще стоявший у моей постели доктор. — Не хотите ли видеть кого-нибудь из ваших друзей? — прибавил он.
Я, разумеется, хотела видеть их всех разом и заявила об этом доктору. Он вышел из комнаты, и я осталась одна.
Безумный восторг охватил все мое существо… «Я спасена, я жива, я избегла смерти! — кричало и пело что-то, ликуя, внутри меня. — Я жива! Я могу двигаться, говорить, думать и радоваться. О, что это за огромное, за чудесное счастье!» Только тот, кто стоял на краю могилы, тот может понять меня и мою бешеную радость, необъяснимую словами!.. Я захлебывалась от восторга… Я жадно глотала чистый воздух, дивный, ароматичный воздух Гори, и плакала счастливыми, радостными слезами…
В этом состоянии и застала меня вошедшая Бэлла. На ней был ее богатый наряд лезгинки, с массой ожерелий и запястий на груди и руках. Ее громадные глаза смеялись мне так же радостно, как смеялось небо и солнце и самый воздух ласкового Гори.
Я не узнавала прежней Бэллы, измученной нравственной пыткой. И никогда хорошенькая лезгинка не казалась мне такой красавицей, как в этот счастливый день.
— Бэлла! — вскричала я все еще в том же состоянии блаженной радости. — Вы красавица, Бэлла! Вы прелесть!
— Вот что выдумала, пригоженькая госпожа, — засмеялась она детским смехом. — Бэлла старуха, гадкая Бэлла… Вот кто красавица — так уж это верно!
И движением руки она указала на молодую женщину, изображенную на портрете.
— Сестра Марием это! — печально зазвучал ее голосок. — Она умерла двенадцать лет тому назад… умерла христианкой… И Бэлла также будет скоро креститься, и Израил с ней, — добавила она мечтательно и тихо.
