скрипку?
— Не знаю. У нас она всегда была, сколько я помню. Эта и другая.
— Другая!
— Отцовская.
— О, — он поколебался, а потом с некоторой суровостью заметил:
— Это ценный инструмент, мальчик, — очень ценный инструмент.
— Да, — с радостной улыбкой кивнул Давид. — Папа так говорил. Мне тоже он нравится. Это Амати, а другая — Страдивари. Иногда я не знаю, какая мне нравится больше, но моя только эта.
Издав полузадушенное восклицание, Джон Холли обмяк и откинулся назад.
— То есть… ты знаешь? — спросил он с вызовом.
— Знаю — что?
— Ценность инструмента в твоих руках.
Ответа не последовало. В глазах мальчика был вопрос.
— Я имею в виду, сколько он стоит.
— Как же, нет… да… то есть для меня он дороже всего на свете, — ответил сбитый с толку Давид.
Джон Холли отбросил эту версию нетерпеливым жестом.
— Ну а другая? Где же она?
— У Джо Гласпелла. Я ему дал, потому что у него не было скрипки, а ему так нравится играть.
— Ты дал ему… Страдивари!
— Одолжил, — тревожно поправил его Давид. — Она отцовская, так что я никак не мог отдать ее. Но Джо… Джо надо было на чем-то играть.
— На чем-то играть! Отец, он же не о Гласпеллах с Ривер-стрит? — крикнул Джон Холли.
— Думаю, о них. Джо — внук старого Пелега Гласпелла.
Джон Холли поднял руки.
— Страдивари — внуку старого Пелега. О боги! — пробормотал он. — Ну, я буду… — предложения он не закончил.
По знаку Симеона Холли Давид начал играть.
Со стула у плиты отец наблюдал за сыном — и улыбался. Он видел, как на лице Джона отражается борьба потрясения, неверия и восторга. Но прежде чем игра закончилась, Перри Ларсон по какому-то делу вызвал хозяина на кухню. Именно туда чуть позже ворвался Джон Холли с горящими глазами и щеками.
— Отец, где, во имя неба, ты откопал этого мальчика? — потребовал он ответа. — Кто научил его так играть? Я пытался выяснить у него самого, но, думаю, и Шерлок Холмс ни слова не разобрал бы в его тарабарщине насчет домов в горах и Оркестра Жизни! Что это значит, отец?
Тогда Симеон Холли послушно рассказал историю — более полно, чем в прошлый раз. А еще он принес письмо с загадочной подписью.
— Может, ты разберешь это, сын, — засмеялся он. — У нас у всех не получилось, хотя я давно уже никому это не показывал. Уже и отчаялся узнать, что здесь написано, раз ни у кого не выходит.
— Разберу ли я! Разберу ли! — взволнованно воскликнул Джон Холли. — Должен сказать, что я это разберу! Это имя одного из величайших скрипачей за все времена.
— Но как… что… как вышло, что он оказался в моем амбаре? — потребовал ответа Симеон Холли.
— Легко догадаться — из письма и из того, что известно всем, — ответил Джон еще дрожащим от волнения голосом. — Вроде как он всегда был странным и имел собственные представления о жизни. Шесть или семь лет назад умерла его жена. Говорят, он боготворил ее, и несколько недель отказывался даже прикасаться к скрипке, а потом, внезапно, исчез вместе с четырехлетним сыном — совершенно пропал из вида. И кое-кто догадался о причине. Я знавал человека, который был хорошо знаком со скрипачом, и немало рассказал мне, когда тот исчез. Этого человека совсем не удивило произошедшее, ведь уже с полдюжины родственников высказали, как стоит воспитывать Давида, и у него появились все шансы избаловаться от такого внимания и постоянной лести. Отец же решил сделать из сына прекрасного музыканта. Он как-то сказал, что, по его мнению — и это мнение разделяют многие — человека формируют первые двенадцать лет его жизни, и если бы он мог сам воспитывать ребенка все это время, то рискнул бы остальным. И вот, получается, он следовал этому принципу, пока не заболел и не был вынужден выйти к людям — бедняга!
— Но почему он прямо не сообщил, кто он такой? — Симеон Холли был крайне раздражен.
— Он думал, что сообщил, — рассмеялся его собеседник. — Подписался и считал, что этого достаточно, ведь его имя так хорошо известно. Поэтому он и скрывался, пока жил на горе, и поэтому сам Давид не знал своей фамилии. Конечно, если бы его узнали, всем планам пришел бы конец, и он в этом не сомневался. Так что он решил, что в итоге достаточно подписать записку, все поймут, кто он есть, а Давида сразу же отправят к близким. (Кажется, у него есть тетя и кузены). Понимаешь, он не рассчитывал, что никто не сможет прочесть его имя, и, кроме того, был так болен, что вряд ли мог мыслить ясно.
— Понимаю, понимаю, — кивнул Симеон Холли, слегка нахмурившись. — И конечно, если б мы разобрали, кто-нибудь, наверное, узнал бы его. Теперь, когда ты напомнил, мне кажется, я сам слышал его в давние времена — хотя имена таких людей мало что значат для меня. Но, несомненно, кто-нибудь его узнал бы. Однако это уже дело прошлое.
— Да, и все сложилось хорошо. Мальчику повезло попасть в хорошие руки. Правда, скоро тебе придется с ним распрощаться.
— Распрощаться? О нет, я оставлю Давида у себя, — решительно заявил Симеон Холли.
— Оставишь его! Ох, отец, ты забываешь, кто он такой! Мальчика ждут друзья, родственники, восторженная публика и куча денег. Его нельзя оставлять. И ты ни за что не смог бы так надолго задержать его в маленьком городке, не будь этот городок затерян в забытой долине высоко в горах. Как только выяснится, что он здесь, весь мир окажется у твоих дверей, и горы их не остановят. Кроме того, это его близкие, и у них есть права.
Ответа не последовало. Лицо старшего мужчины вдруг стало старым и утомленным. Он отвернулся.
Спустя полчаса Симеон Холли поднялся по лестнице в комнату Давиду и рассказал о важном и прекрасном событии, которое должно было произойти с мальчиком, так мягко и просто, как только мог.
Давид был поражен, но невероятно рад. То, что он оказался сыном известного человека, никак не тронуло его. Самое большее, его порадовало, что отец займет достойное место в глазах окружающих — а для самого Давида он всегда был совершенством. Но отъезд — чудесный отъезд — стал источником волнения и множества вопросов.
— Получается, я уеду и буду учиться, то есть, тренироваться… и лучше узнаю мою скрипку?
Симеон Холли побледнел. Однако он знал, что Давид не нарочно делает это таким трудным.
— Да.
— Так это же будет мое «начало» — то, что я
