Как настоящий мужчина - Сельсо Ал. Карунунган

постарайся как можно больше научиться от американцев. Очень важно знать побольше о жизни другого народа, можно сравнивать, что хорошо у нас, что у них. После этого ты лучше начнешь понимать свой собственный народ. Когда вернешься домой, может быть, тебе удастся привезти с собой этот опыт. Многие наши земляки, пожив в Америке, возвращаются на родину с деньгами, но никто из них не обретает их опыт, что дороже всех американских долларов.

Вот несколько недель назад вернулся Кула́с со своими американскими друзьями. Много лет назад он уехал в Калифорнию и стал работать на плантациях. Сейчас он джи-ай и разговаривает, как американец, даже сорит деньгами по-американски. Он раздражает всех нас бесконечными разглагольствованиями, будто в Америке нет бедняков, нет голодных, у всех есть работа, все раскатывают на автомобилях.

Я как-то подошел к нему и сказал прямо в глаза, что ты, мол, больше не филиппинец, ты перестал принадлежать нашему баррио, а стал пустым болтуном. Такое простительно только политикану или мужу, находящемуся под каблуком у жены. Кулас взбеленился и полез ко мне с кулаками. Тут меж нами возникла тетя Клара и закричала: «Ну, ударь меня, ударь вместо него!»

Она вела себя так бесстрашно и так громко кричала, что Кулас стушевался и спрятался за своих американских дружков. Он тут же исчез и даже забыл заплатить мангу Тасио за ламбаног, что они пили, и больше не появлялся. Я хотел было заплатить за него, да манг Тасио не согласился, сказал, что такое зрелище дороже ламбанога, который они выпили. Однако через несколько часов в тот же вечер Кулас прислал одного из своих друзей рассчитаться. Американец перед нами извинился и сказал, что Ник (так он назвал Куласа, хотя того и зовут Николас) тоже извиняется. Понимаешь, Криспин, дело в том, что Кулас когда-то ухаживал за тетей Кларой, но был такой трус, что когда встречался с ней, то терял дар речи. Когда же он наконец набрался мужества и сказал о своей любви, тетя Клара уже сказала мне «да». В отчаянии он покинул баррио и уехал в Америку. Я, кстати, тоже хотел уехать в Америку, но не из-за денег, как ты понимаешь. Мне нравятся люди, нравится учиться у них, передавать людям свои знания, учиться у них мудрости, опыту. Но к тому времени у меня в жизни кое-что произошло. Я об этом никому не рассказывал, боялся стать посмешищем, но тебе расскажу. Понимаешь, я так полюбил тетю Клару, что даже одна мысль о долгой разлуке вызывала у меня боль. Тете Кларе я об этом тоже не рассказывал, но думаю, она все же догадывалась.

Я пишу тебе об этом потому, что ты стал уже достаточно взрослым, чтобы все понять правильно. Мне так хочется, чтобы ты знал, как я верю в тебя и как люблю. Когда вернешься, мы вновь будем вместе. Словом, Криспин, надеюсь, ты привезешь домой тот опыт, который я имею в виду. Будь хорошим! Если бы я спросил тетю Клару, что она хотела бы передать тебе, она наверняка сказала бы: «Да благословит его господь».

Твой любящий дядя Сиано.

Р. S. Если ты еще не купил ботинок, не волнуйся, время есть.

Я чуть не подавился слюной, что скопилась во рту, пока я читал письмо… Никогда дядя Сиано еще не писал таких длинных писем, да и вообще это было самое длинное письмо, какое я получил из дома со дня приезда в Америку. Из-за этих ботинок я почувствовал себя отвратительно и решил, что, как только скоплю денег, куплю дяде самые лучшие ботинки, какие только найду в Нью-Йорке.

Дядя Пит и тетя Салли застали меня пишущим ответ на письмо дяди Сиано. Я был под таким впечатлением, что выводил весьма высокопарно:

За ужином я рассказал, что получил от дяди Сиано письмо. Тетя Салли поинтересовалась, что он пишет.

— Да так, ничего особенного. Пишет о каком-то человеке по имени Кулас, который много лет назад уехал из Ремедиос в Штаты.

— Что с ним стало? — заинтересовался дядя Пит.

— Судя по письму, он вернулся в Ремедиос со своими американскими дружками и затеял драку с дядей Сиано.

Я постарался изложить письмо в нескольких словах.

— Ну и как? — уже проявила интерес тетушка.

— Чтобы Кулас затеял драку, это что-то значит! — воскликнул дядя. — Он был всегда таким тихоней, мы его даже прозвали девчонкой.

Я предпочел не распространяться на эту тему и молча принялся за ужин. Помыв тарелки, я ушел к себе, переоделся и уже в постели перечитывал свое письмо. Мне показалось, что я уж больно расхвалил себя. Я выглядел в письме этаким «красавчиком», как называют в Америке подобных людей, мне стало стыдно, подумалось, что дядя Сиано мог бы и меня назвать болтуном!

Я в клочья порвал письмо и решил написать завтра другое, но на следующий день проспал, на меня навалилась куча всяких дел, пришлось поехать с Эдди и Энни за город, вернулись мы вечером очень поздно. Я все никак не мог понять, отчего это Эдди не может поехать с Энни вдвоем. Но ни разу не спросил его об этом.

Дни шли, я забыл про свое намерение. Каждый день что-нибудь происходило: то открылись пляжи на Джо́уне-Бич и другие на Кони-Айленд, то зоопарк в Бронксе, то ботанические сады и парки. Было так интересно убегать из дому просто поглазеть на девчонок в летних платьицах с открытыми плечами и юбками, развевающимися на влажном ветерке.

1 июля я снова получил письмо из дома, на сей раз от отца. Он писал, что льют проливные дожди, на несколько дней пришлось прервать работы на плотине, нет сил сражаться с ливнями. Отца очень беспокоила плотина. Дядя Сиано во время работы сильно простудился и пролежал несколько дней с высокой температурой, но сейчас поправился. Он собирается ехать в Манилу, приближается 4 июля 1946 года — очень важный день для всех филиппинцев, день провозглашения независимости нашей страны и создания Филиппинской республики [52]. Дядя не хочет пропускать такого события, поэтому перестал ходить на работу, чтобы побыстрее поправиться от простуды.