Ад'ютант в награду за усердие был представлен к производству в следующий чин. Предатель, получивший обещанный отпуск, за день до отъезда был избит до полусмерти в темном коридоре. Арестованные комсомольцы сели за решотку{4}.
Через неделю в полку снова появились прокламации за общими подписями коммунистических союзов молодежи Франции и Германии.
* * *
Штаб генерала Дегута работал, как в военное время. Беспрестанно приезжали вестовые, приходили штатские в кепках и котелках. В коридорах стоял беспрерывный гул. Звенели шпоры щеголеватых штабных офицеров. Шпики приходили, докладывали, получали инструкции и уходили.
По сути дела штаб генерала Дегута превратился в охранку. Сюда приводили и здесь допрашивали арестованных, здесь им устраивался «массаж», отсюда исходили приказы об аресте.
* * *
Затрещал телефон. Холеная рука генерала лениво взяла трубку:
— Алло! Кто у телефона? Вы, господин бургомистр? Что? Рабочая демонстрация обезоружила полицию?!. Безобразие!.. Что? Нет, солдат мы не пошлем! А за оружием людей пришлите! Я распоряжусь выдать.
Генерал сердито бросил трубку на рычаг.
В кабинет вошел ад'ютант генерала. Он о чем-то тихо доложил. Очевидно, это было очень важно, потому что генерал оживился и громко переспросил:
— Где? В камышах? Это определенно? Позовите ко мне капитана Сезана. Необходимо немедленно принять меры.
— Генрих, ты здесь? Твоя семья арестована. Тебя разыскивают по всем шахтам. Принес тебе костюм и грим на всякий случай.
Было холодно. Тучи окончательно закрыли луну. С реки дул ветер. Камыши лениво шелестели. Артур подозрительно покосился на незнакомого худощавого парня, о чем-то оживленно рассказывавшего на плохом немецком языке. Его слушали пять — шесть ребят. Часто слышался приглушенный смех.
— Кто это такой? — спросил он у Генриха.
— Французский сержант, он от гарнизонной комсомольской организации прислан на совещание. Мы его кое-как перенарядили в штатского. Давай, пока соберутся все остальные, послушаем, о чем он так весело рассказывает.
Француз в смешно топорщившемся на нем пиджаке, возбужденно размахивая руками, продолжал свой рассказ:
— …В полку у нас народ отсталый, религиозный. Главным образом, из крестьян-бретонцев и вандейцев.
В один воскресный день вызывает меня капитан, заядлый католик, и говорит мне:
— Сержант, спросите-ка у своих людей, не хотят ли они пойти в церковь?
— Слушаюсь, господин капитан.
Отправляюсь я к солдатам и заявляю им приблизительно следующее:
— Разве есть желающие итти в церковь? Что? Вряд ли найдутся такие! Ведь правда, не найдутся!
Подобные мои вопросы (как-никак, а все таки я начальство) возымели как-раз то действие, какое они должны были возыметь.
Солдаты решили в церковь не ходить.
Тогда я, очень довольный, возвращаюсь к капитану:
— Господин капитан, никто не изъявляет желания.
— Как так никто?.. Вот я сам потолкую с ними!
После речи капитана вся рота тотчас же подняла руки в знак желания отправиться молиться.
— Сержант, вы проводите людей в церковь.
— Слушаюсь, господин капитан.
Мерным шагом по четыре человека в ряд рота отправляется в церковь. Дойдя до церкви, я делаю предписанный уставом полуоборот и отправляюсь в соседний ресторан пообедать. Солдатам я заявил, что зайду за ними через час.
Солдаты входят в церковь, но богослужение идет там какое-то странное, необычайное, да еще на каком-то неслыханном языке. Ничего не понимая, сконфуженно вышли они из церкви.
Дело в том, что я их нарочно свел не в католическую церковь, а в немецкую протестантскую. Немудрено, что это богослужение показалось недалеким бретонским[3] крестьянам несколько необыкновенным.
Ровно через час я их отвел обратно в казарму. После этой истории у солдат пропала всякая охота по воскресеньям отправляться в церковь… Никакие увещевания благочестивого капитана не достигали цели.
Вскоре начальство, однако, выяснило настоящую причину такого внезапного упадка религиозного чувства у «людей».
Тогда капитан вызвал меня для об'яснений:
— Скажите мне, сержант, куда вы водили солдат?
— В церковь, господин капитан.
— В какую церковь?
— В самую красивую местную церковь, с двумя колокольнями, господин капитан.
— Болван, вы свели их в немецкую церковь. Если что-нибудь подобное еще раз случится, вам не сдобровать. Запомните раз навсегда, что адрес католической церкви вы должны знать так же хорошо, как адрес штаба[4].
* * *
Ребята, окружавшие француза, весело рассмеялись и приготовились к дальнейшему рассказу, но Генрих прервал его:
— Товарищи, пора начинать.
Собравшиеся уселись в кружок. Генрих подождал еще несколько минут.
— Ну, как-будто все,— проговорил он,— теперь начнем.
— Как все? Ведь собрались 15, а должно быть 23 человека.
— Остальные не придут: арестованы. Значит, начинаем. Вот, товарищи, в чем дело. Настоящее совещание должно будет на основании уже имеющегося опыта наметить дальнейшие пути нашей работы.
У нас есть большие и безусловные достижения. Это, во-первых, то, что наша организация теперь сплочена более чем когда бы то ни было. Во-вторых, нам удалось за короткий срок добиться значительных результатов в антимилитаристской работе среди оккупационных войск и наладить связь с имеющимися в их составе членами французского комсомола.
Однако навряд ли среди собравшихся найдется хоть один товарищ, который успокоился бы на наших достижениях. Недостатков в нашей работе много. Наша организация безо всякой почти подготовки перешла на нелегальное положение. Эта неподготовленность стоила нам многих арестованных и сильно мешала работе. Нужно, чтобы на этом совещании выступили на ряду с членами комитета и секретарями ячеек работники ведающие нашей техникой. Необходимо с присутствующим здесь французским товарищем наметить более совершенные формы связи с оккупационными войсками, в особенности в области распространения агитационной литературы.
Присутствующий здесь от партийного комитета тов. Макс сейчас расскажет нам вкратце о политическом положении. Ему я и даю первое слово…
Тов. Макс — уже пожилой, чуть толстеющий рабочий — тихо, почти шопотом{5}, начал свою информацию. Все, за исключением двух товарищей, выставленных в дозор, внимательно слушали докладчика.
Невдалеке послышался шелест.
— Эй, кто там, пароль?
— Ни с места…— из-за шелковых головок камышей чернели дула винтовок.— Вы арестованы.
Как на зло, луна, высвободившаяся из туч, освещала местность мертвенным и ровным светом. Удрать нельзя. Это было бы равносильно смерти.
Зябко поеживаясь, пятнадцать участников провалившегося совещания пошли в город, окруженные большим отрядом французских солдат. Их повели в штаб.
* * *
25 января 1924 года во французской газете «Тан» появилось сообщение:
«Французской сыскной полиции после продолжавшегося свыше месяца розыска удалось разоблачить коммунистическую интернациональную шайку, занимавшуюся антимилитаристской пропагандой среди солдат французской оккупационной армии. Арестовано свыше 70 лиц».
Примерно в то же время военный министр Французской республики господин Мажино, возвратившись из своей поездки в Рур, дал интервью другой буржуазной газете «Матен» в которой он удостоверил, что «моральное» состояние войск не оставляет желать лучшего и что вся коммунистическая пропаганда не имела никакого воздействия на солдат.
Господин Мажино был прав.
«Моральное» состояние войск было действительно прекрасно, но… исключительно в пользу коммунистической партии.
И поэтому на раскрытие коммунистических организаций в Рур была послана французская сыскная полиция.
Назавтра же после ареста начались допросы. Арестованных водили к следователю по-одному, водили по-двое и по-трое для очных ставок, уговаривали, упрашивали, угрожали и били. Били долго и тщательно, со знанием дела. Били… вежливо.
Товарища Макса, например, вежливо попросили предварительно снять очки, чтобы удобней было бить. Он снял очки, и „культурные" кулаки французских сыщиков раздробили ему челюсть. Германа Лауба, секретаря комсомольского комитета, избивали в течение целого ряда дней.
Шесть чиновников Французской республики пробовали свои силы на этом товарище, награждая его ударами кулаков и пинками ног. Они применяли все способы пыток, известные в мировой полицейской практике, но добиться от него того, что им требовалось узнать, так и не удалось.