И вдруг незадолго до отъезда в Крым меня позвал к себе Павел Иванович.
— Слушай, брат Павел! — сказал он, пытливо заглядывая мне в лицо. — Новость. Специально для тебя.
— Какая, Павел Иванович?
— Тебе очень хочется ехать в Крым? Скажи по совести!
— Конечно… очень! — И сердце мое забилось в тревоге. «Неужели почему-нибудь нельзя поехать?» — подумал я.
Павел Иванович достал из кармана какую-то бумажку, помахал ею перед моим носом. Словом, подразнить вздумал.
— Знаешь, что это, брат Павел? А ну-ка, догадайся! Да нет, не догадаешься! Это путевка в военную школу летчиков. Ее прислали из Москвы для нашего кружка. По этой путевке мы можем послать одного парня учиться в эту школу. Вот я тебя и спрашиваю: что хочешь — ехать в Крым или учиться в школе летчиков? Выбирай, потому что в оба места сразу нельзя попасть. Или Крым, или школа. Подумай и решай!..
— Чего же тут думать? — закричал я. — Конечно, в школу летчиков!
— Хорошо, — сказал Павел Иванович, передавая мне путевку. — Счастливый путь! Иди домой, приготовь нужные документы. На-днях поедешь в Москву держать испытания. Ну, а в Крым пошлем кого-нибудь еще…
Не помня себя, примчался я домой. Сбывалась моя заветная мечта: я буду учиться на летчика. Я буду летать… Хотелось всему свету рассказать о своей радости. Но дома я не решился говорить об этом: знал, что эта новость огорчит родных. Мама начнет вспоминать дядю Гришу и говорить:
— И с тобой, Павлик, то же будет!
Уж лучше молчать…
Потихоньку я собирал документы и вдруг… узнал от соседа страшную для меня новость. Оказывается, что в военные школы не берут тех, кто моложе восемнадцати лет. А мне до восемнадцати целых три года нехватало.
Что же делать?
Мне так хотелось учиться, что я решился на нехорошую штуку. Я сделал себе фальшивый документ. Подделал на нем цифру. Говорю вам об этом по секрету. Я уже большой сейчас, а все равно — стыдно вспоминать об этом. По фальшивому документу мне стало полных восемнадцать лет.
С виду я был паренек рослый, плечистый. Работая в плотницкой артели, сильно развился физически. На взгляд мне никто бы и не дал пятнадцати лет — я выглядел гораздо старше. Поэтому мне и казалось, что подделку мою не заметят в школе.
В Москву поехал вместе с Павлом Ивановичем. Он провожал меня, потому что один я в Москве, чего доброго, заблудился бы. Ночь перед отъездом мы с Павлом Ивановичем провели в нашем любимом месте — на чердаке «клуба летчиков». Обоим нам не спалось. Мне все думалось о фальшивом документе, а Павлу Ивановичу — о планере: как-то он полетит в Коктебеле? Еле заснули на рассвете и… проспали поезд. Еще целые сутки пришлось ждать и мучиться.
Наконец-то приехали в Москву. Шум большого города оглушил меня, и я первые часы ходил, ничего не понимая. Куда-то мы с Павлом Ивановичем ездили, в какие-то комиссии, где меня расспрашивали, велели писать анкеты, заявления. Я, помню, все время путался, когда спрашивали, сколько лет. Хочешь сказать правду, а потом, как вспомнишь про фальшивый документ, так сердце и замрет. Отобрали нас целую партию таких, как я, новичков, и повели на медицинский осмотр. Попали мы к докторам. Да не к одному, а к нескольким. Они по очереди выстукивали, ослушивали, расспрашивали нас, не болит ли что. В летчики принимают только самых здоровых, крепких, выносливых.
Два доктора выслушали, осмотрели и — ничего.
— Годен! — кричат мне.
А третий, рыжий такой, придрался. Чем-то я ему не понравился. Уж он и так, и этак, и стучал-то по мне, и мять меня пробовал. Наконец отступился. Пожевал свою бороду и спрашивает:
— Сколько лет?
— Во… восемнадцать…
Ничего не сказал доктор. Написал на бумажке пару слов и махнул рукой. Я кубарем выкатился в следующую комнату.
Там сидела еще комиссия — приемная. За длинным столом — человек десять народу. Все — военные.
Подошел я в столу, назвал свою фамилию… и сразу догадался: что-то неладно… Тут военные поглядели на меня молча и строго. Хоть бы слово кто! Этак они меня минуты две морила. А я то краснел, то бледнел и весь трясся. Понял, в чем дело… Потом встал из-за стола председатель, седой такой, взгляд острый, будто не глаза у него, а два гвоздя, и он ими насквозь меня прокалывает.
— Головин! — сказал председатель. — Признайтесь по совести: вы сами подделали документ или вас научил кто-нибудь?
Так и есть: догадались! Правду говоря, и догадаться нетрудно. Посмотреть мой документ на свет, и сразу видно: старые цифры ножичком соскоблены, а новые написаны.
— Сам догадался! — сказал я председателю, и так мне вдруг себя жалко стало, впору хоть плакать.
Рассказал я комиссии все начистоту, как было дело и как мне хочется учиться, чтобы стать летчиком. Поверили мне военные и даже хмуриться перестали.
А принять в школу все равно не приняли.
Поругали, чтобы в следующий раз жульничеством не занимался, и отпустили, сказав на прощанье:
— Подрасти — тогда и в школу примем.
Так и пришлось мне вернуться домой. И в Крым я не попал и в школу тоже.
Обидно, а делать нечего. На другой день взял топор и пошел опять в артель плотничать.
Да когда же наконец я вырасту?!
Прошел еще год. Я стал хорошим плотником. Много денег зарабатывал. Об учебе и не думал. Когда там! Да и не хотелось зря думать. До восемнадцати лет еще долго. Целых два года. Раньше все равно не примут — скажут: несовершеннолетний.
Однако, когда пришла осень, затосковал я. Очень уж скучно жилось! Остался я один. Павел Иванович куда-то совсем уехал из города. В «клубе летчиков» поселились футболисты.
И вот решил я еще раз попытать счастья — поступить в военную школу летчиков.
Опять приехал в Москву. Благополучно миновал я докторов и приемную комиссию — нигде не зацепился. А когда начались экзамены, осрамился. Оказывается, я все перезабыл, чему учился в школе. Да и как не забыть, когда год целый не учился совсем!
Не сдал я экзамена, вернулся домой расстроенный.
Несколько дней просидел дома, никуда не показываясь, — стыдно было. Потом опять взялся за топор.
Решил работать и учиться, чтобы на будущий год во что бы то ни стало поступить в школу летчиков.
Но, видно, не судьба! Несчастья преследовали меня одно за другим. Неожиданно умер отец. Я остался единственным работником в семье. А потом и сам заболел. Делали мне операцию в больнице — едва выжил. Все лето пролежал на больничной койке.
Лежишь бывало один и думаешь: «Все пропало! Не быть мне летчиком никогда! К экзаменам не подготовился да вдобавок заболел. Такого хилого в летчики не возьмут».
И решил я не думать больше попусту, не мечтать об аэропланах и летчиках. Останусь, мол, на веки вечные плотником…
Стал я хмурый, нелюдимый, неразговорчивый. Бывало слова от меня не добьешься — все молчу. А смеяться совсем разучился.
Были у меня товарищи, тоже плотники, комсомольцы. Когда я заболел, стали они навещать меня в больнице. Яблок бывало принесут, винограду, книжку интересную. Славные ребята!
А я яблоки съем, книжку прочту и опять молчу. Спросят что-нибудь, сквозь зубы отвечу, неохотно. А сам думаю: «Отвяжитесь, мол! Без вас тошно!» Смекнули ребята: плохо парню, надо ему помочь.
И стали они допытываться, чего мне хочется. Узнали от кого-то стороной, что я учиться хотел, да ничего не вышло. Подняли ребята на ноги комсомольский комитет, профсоюз — заварилась каша! А всё из-за меня!
Когда я понравился и приготовился выходить из больницы, пришли мои ребята. Веселые, обступили меня, поздравляют с выздоровлением. Потом один из них говорит:
— Слыхали мы, Паша, ты учиться хочешь! Достали тебе путевку в строительный техникум… Поезжай! Учись!
Думали они меня обрадовать, а я вздохнул вместо этого… Хотел сказать милым ребятам: «Я же в летчики хочу!» Да подумал: обидятся. Скажут: «Мы для тебя старались, а ты, оказывается, свинья неблагодарная!»
Ваял я путевку и думаю: «Ну что ж, не удалось стать летчиком, буду архитектором, инженером. Все лучше, чем простым плотником… Все равно, где учиться, только бы из этого города убежать! Надоел он мне!»
И вот очутился я в Москве, в строительном техникуме. К началу занятий опоздал по болезни. Общежития мне не досталось. Бродил по Москве так, ночуя, где удастся. Потом нашелся у меня новый товарищ по техникуму, Коля Федякин, хороший малый. Из бывших беспризорников. У него койка была в общежитии.
Как-то он меня спрашивает:
— Ты, браток, где живешь?
А я не знаю, что и ответить.
— Везде, — говорю.
— Ага! — усмехнулся Коля. — Понятно! Значит, адрес твой такой: «Москва, вход с парадного».
Я тоже засмеялся.
— Именно, — говорю, — адрес точный.
— Ну что же, горемыка, иди ко мне на койку! Будем вдвоем жить. Как-нибудь устроимся! Только ты, когда спать будешь, в ухо мне не дыши! Не люблю!
