— Даша, Дашенька, ну не ругайся, не надо. Не буду больше, вот истинный крест — не буду.
Но водку отец почитал больше истинного креста.
В десять лет Серафима научилась грести веслами и бить белку. Отец часто и охотно брал ее с собой и всем говорил, что научит Серафиму лупить своего мужика, чтобы самой битой не остаться.
Но только научить ее чему-нибудь он так и не успел — повел котиковых бойцов к Командорам и больше не вернулся. А через год странно и нелепо погибла мать — пекла хлеб и угорела в собственной избе. Тогда-то и забрала ее в Покровку дальняя материна родственница.
Серафима смерть родителей переживала тяжело, долго и болела, и почему-то ненавидела людей. Не отдавая себе отчета, она винила их в своем несчастье, и больше всех дальнюю родственницу, бабку Матрену. И долго потом стыдилась Серафима, как только вспоминала ее доброе, широкое и морщинистое лицо.
Однако годы и молодость взяли свое — боль отступила, горечь прошла, и осталась только память о великой доброте людской, которая ничему не обязывает и не обременяет, а просто существует на земле, как существуют воздух и вода. И эта память исподволь научила ее и самой быть доброй, щедрой на привет к людям, отзывчивой на их доброту. Так-то в миру все и ведется: ты к людям с шилом — и они рылом, ты с пирогом — и они лицом.
А уже пришли новые времена, и новые песни пелись над Амуром. Были они задорные, вызывающие. Человек, он, как малость оклемался, в себя пришел, и рад-радехонек, что есть он на земле, и сама земля есть, и воздух над нею чист, и птицы певучи, да солнце ласково. А схлынет первая радость, человек уже и задумается, засомневается, и смысл для себя какой-то в жизни ищет, и сам себя в этой жизни познать хочет. Любопытное существо. Талантливое и печальное. Печаль — она от леса, от той поры, когда жег человек первый костер посередке земли и со страхом смотрел на деревья, туго и впервые размышляя: а не вернуться ли туда опять? Может быть, и вернулся бы, да уже хвост отстал, цепляться за ветки нечем, вот он, человек, и ударился в талант: что ни шаг — выдумка. Так вот до наших дней и дошел. Одна беда, талантливость человеческая разно проявляться стала, а не случись этого, с чего бы человеку печалиться.
Серафима улыбалась жизни, как могут улыбаться ей только очень добрые и очень молодые люди. Семнадцати лет она поехала строить Комсомольск, потому что многие тогда потянулись из села на большие новостройки, и она не осталась в стороне. Жизнь в молодом городе была бурной и интересной. Днем она штукатурила дома, а вечером ходила на курсы медицинских сестер. Ей нравился труд сам по себе, нравилось ощущение усталости, сознание силы своей и возможности быть полезной тому обществу, среди которого она выросла и воспитывалась.
Когда тихо и достойно скончалась бабка Матрена, завершив свой многолетний путь по земле, Серафима уже знала, что этого не избежать и жить вечно невозможно.
И следом шла новая мысль — кто-то должен на земле заменить бабку Матрену, иначе земля очень скоро может опустеть. И поэтому она вернулась в село, получив специальность штукатура-маляра и удостоверение младшей медицинской сестры.
Матвей никогда не был ей дорог так, как может быть дорог самый близкий человек. Но он был отцом ее дочери, и она старательно и упрямо пыталась делить свою любовь поровну. Впрочем, очень скоро она поняла всю беспредельность того пространства, которое отделяет притворство от правды. Нельзя, невозможно любить землю и не ненавидеть зло. Самое странное тут в том, что не ты идешь к земле, а она сама стремится к тебе, со всем своим простором, певучестью и теплом. И ты не в силах устоять, как бы черств и жесток ни был душой. Вот и она пыталась угнаться за любовью, ухватить ее, притянуть к себе, пока не поняла, что любовь — пава с характером и приходит она только по своему желанию. Казалось бы, тут и точка семье Серафимы, предел, ибо жить с нелюбимым человеком — что может быть хуже такого наказания? Но русская женщина издревле славится добротой, и доброта эта, может статься, ничего, кроме бед, не дает ей, но отними доброту от нее — и лишится земля, может быть, самого безалаберного и самого прекрасного детища своего. И Серафима, нисколько не тяготясь и не ставя себе это в заслугу, искренне и безропотно несла свой нелегкий бабий крест до той поры, пока не пришла привычка.
И вот замышляет человек свою жизнь, прикидывает, стремится наперед угадать, и кажется ему, что теперь вот уже все известно и, слава богу, вроде бы неплохо должно это все сложиться, а в это же время совершенно обалдевший от неожиданной фортуны человек, ловко оболванивший в общем-то неглупый народ, кричит с трибуны: «Нах остен!»
Стихийное бедствие — всегда неожиданность: дома горят ночью, реки разливаются в солнечную погоду. Но была и остается самой неожиданной на земле — война! Как бы ни готовил человек себя к ней, как бы ни вооружался, он до последней минуты не верит тому, что она возможна, ибо война противна человеку.
С первых же дней потянулись из Покровки мужики на фронт. Но ушли не все, некоторых оставили на брони, и среди них Матвея, как бригадира рыболовецкой бригады.
Ночью Серафима спросила мужа:
— Матвей, а ты и в самом деле на фронт не пойдешь?
— Дак оставляют, чего же идти, — ответил Матвей.
— Шел бы, — ласково попросила Серафима. — А я уж тут умру, но за двоих управлюсь.
Матвей заворочался в постели, засопел, потом сердито пробурчал:
— Не твоего это ума дело. Спи лучше! Там знают, кого отправлять, а кого здесь придержать. Или ты от меня решила избавиться?
Серафима не ответила, чувствуя, как что-то тугое и жаркое зарождается в груди.
— Другим бабам-то в радость, — обиженно говорил Матвей, — а ты, бесстыжая, и скрыть-то своей нелюбви не можешь.
— Тогда я пойду, — спокойно сказала Серафима.
— Что? — Матвей приподнялся на локте. — Ты че буровишь-то, дура полоумная?
— Кому-то ведь надо идти, — вздохнула Серафима, — из каждой семьи должен быть солдат. Иначе мы его не одолеем. — Подумала малость и решительно добавила — Тут вот и повестку мне, как младшему медперсоналу, доставили, так что…
— Да я, — вскочил Матвей, — я тебе ноги повыдираю и спички вставлю, только сунься попробуй в военкомат. Вояка нашлась… Я тебе покажу повестку, а ребенок у тебя? Ее-то куда? В Амур или в приют прикажешь сдать? Или на меня надеешься — не надейся! Я в няньках ходить не собираюсь…
— Иди тогда ты!
Матвей коротко и сильно ударил ее в лицо. Свекор завозился, кашлянул, потом медленно и спокойно сказал:
— Еще раз стукнешь ее, как собаку удавлю и шкуру сдавать не буду.
— Подожди, подожди, — Никита тяжело опустил руку на стол, — ты как думаешь, почему мы войну выиграли, почему мы, а не они? Вот как ты на этот счет думаешь?
— Надо было, вот и выиграли, — щупленький Осип в этот раз был на удивление трезв и сосредоточен: Серафима давно уже не помнила его таким и тихо удивлялась. — Народ захотел победить и победил, чего уж тут хитрого?
— А ты думаешь, фашисты не хотели победить? — Никита, кажется, был доволен ответом Осипа и, благодушно улыбаясь, гнул в разговоре какую-то свою линию. — Им, может быть, эта победа в сто раз нужнее была, а они вот взяли и проиграли нам войну. Почему?
— Ну, командующие у них, наверное, были похуже наших, — неуверенно ответил Осип, — да и сам немец потрусливее русака.
— Стоп! Никита поднял руку. — Стоп, Осип. Это ерунда. Немец завсегда хорошим воином почитался, иначе бы он под Москву не закатился. Иначе бы нам грош цена, что так далеко допустили.
Серафима, до этого почти не обращавшая внимания на их разговор, теперь насторожилась и прислушалась. Вернувшись из села, она ничего мужикам говорить не стала, чтобы не испортить им вечера, и одиноко переживала случившееся, как умеют переживать только много выстрадавшие и одинокие люди. Горя она не ощущала, нет, ибо давно привыкла к смерти, да и не тем человеком был для нее Матвей, чтобы удариться в безутешное бабье горе, скорее печаль какая-то подступила к ней, так как вместе с Матвеем ушел из жизни большой и грустный период ее судьбы. И Серафима прислушивалась к себе, к своим ощущениям и чувствам, тайно удивляясь покою, который снизошел вдруг к ней.
— Тогда почему же? — начал сердиться Осип, не понимая, куда гнет Никита и что он вообще хочет от этого разговора. А Никита, видимо, только и дожидался такого вопроса, и обрадованно хмыкнул ему, и значительно помолчал, прежде чем начать ответ.
— Из-за дисциплины, — сказал Никита и торжественно посмотрел вначале на Осипа, а потом на Серафиму. — Да, Осип, из-за дисциплины.
— Как это? — Осип нахмурился, усиленно соображая, и даже потряс головой на длинной худой шее.
— А очень просто. Ты видел, как ходит немец в наступление?
