— Всем, Ксень, твоя Пеленашка хороша, вот только жалко, что рук-ног нету. Одевать нельзя… А у Белоснежки, верно, всякие куклы есть!
— Еще бы! Она, небось, богатая!
— Знаешь, Ксень, сбегаем завтра после школы на Волков переулок?
— Сбегаем!
* * *
Поздно ночью Ксенька, спавшая на сундуке, проснулась от осторожного скрипа двери. Она увидела, что в комнату тихо вошел отец. Он чиркнул спичкой и зажег маленькую керосиновую лампу. Прикрутив фитиль, он разделся, вытащил из-за пазухи какой-то белый сверток, встал на табуретку и спрятал сверток в печную отдушину.
Утром, когда подруги бежали в школу. Ксеньке очень хотелось рассказать Аришке о том, как отец ночью спрятал что-то в печке.
Но она вспомнила, что об этом не знает даже мать, и промолчала.
„Вернусь домой — посмотрю, тогда и скажу Аришке“.
В школе она была так рассеянна, что даже на уроке закона божьего не смогла ответить, как зовут двенадцатого апостола.
— Чего ты всё на парте ерзаешь? — удивилась Аришка.
— Знаешь, я сегодня к Белоснежке не пойду.
— И не стыдно? Ведь обещалась!
— Тише вы, оглашенные! — застучал батюшка пальцем по столу.
В эту минуту прозвонил звонок.
— Так не пойдешь? — еще раз спросила Аришка.
— Домой мне надо…
Надувшись, Аришка пошла за Ксенькой в раздевалку.
„Сейчас, как домой прибегу, подставлю табуретку и погляжу в отдушину“, думала Ксенька.
Но посмотреть ей не пришлось. Отец был дома. Он сидел на табуретке, низко наклонившись, точно разглядывая пол. Большие узловатые руки его лежали на коленях. Он вздрогнул, услышав скрип двери.
— Ты, Ксенька? — спросил он.
— Я. Где мама?
— В соседний корпус к Петровне пошла.
Ксенька положила сумку и покосилась на печку.
„Не удастся посмотреть, — подумала она. — Ну, ничего, может, отец скоро уйдет“.
Но ее расчеты не оправдались. Отец остался дома. Сперва он ходил по комнате и курил, а потом вздумал морить клопов и послал Ксеньку в кухню за кипятком.
Ксенька принесла полный чайник кипятку и поставила его на мол.
— Вот! А я буду задачи решать.
Павел смял с деревянной кровати постель и переложил ее на сундук; ошпарив кипятком кровать, он старательно смазал керосином все пазы и щели.
Прибежала Аришка.
— Ой, как у вас керосином воняет! — крикнула она еще с порога. — А на улице хорошо, снег идет… Я сейчас за солью бегала. Ксень, как уроки сделаем, побежим в снежки играть?
— Там видно будет. Две задачи надо сделать, да еще чистописание…
Аришка и Ксенька сели заниматься, но не успели решить и одной задачи, как за дверью послышались шаги. Тяжело топая, кто-то прошел по коридору к кухне, потом вернулся, остановился у двери и постучал. Павел не успел ответить, как в комнату вошли трое — жандармский офицер в светлосерой шинели и два городовых в круглых барашковых шапках, засыпанных снегом. Из-за их спин выглядывал дворник.
— Павел Савельев — вы? — спросил офицер.
Павел еще с минуту сидел на корточках возле кровати с помазком в руке. Потом он медленно поднялся, бросил помазок в плошку с керосином и хмуро ответил:
— Я. Что надо?
Офицер снял фуражку и стряхнул с до пышка снег.
— Откройте фортку!
Ксенька опрометью кинулась к окошку, влезла на подоконник и что есть силы обеими руками толкнула фортку, так что зазвенело стекло.
Что же это будет? Зачем пришли?
Офицер выдвинул табуретку на середину комнаты, сел и сказал городовым:
— Начинайте обыск.
Одни городовой встал навытяжку у дверей, а второй подошел к сундуку и начал ворошить постель.
Аришка, как сидела за столом, перед раскрытыми тетрадками, так и осталась на месте. От волнения у нее разгорелись щеки. Она не чувствовала, как тянет на нее холодом из раскрытой фортки. Поджав под себя ноги, она сидела на табуретке и думала: „И чего они шарят? Чего ищут? Интересно! Хоть бы меня не прогнали…“
От офицера приятно пахло духами и дорогим табаком. Он сел, положил фуражку себе на колени и бросил в нее кожаные перчатки.
У офицера были темные, слегка вьющиеся волосы, тронутые на висках сединою; на розовом и свежевыбритом лице бросались в глаза пушистые усы: один из них был темный, а другой совсем седой.
„Красивый, — подумала Аришка, — ну, прямо червонный валет. Только волосы покороче, и усы разные“.
Городовой развернул заплатанное ватное одеяло, встряхнул, переложил его на спинку кровати и взялся за перину. Он ткнул в нее несколько раз кулаком. Мелкие перья посыпались на пол.
— А ты, Парамонов, ее пощупай, пощупай, — сказал офицер и улыбнулся.
Городовой снова наклонился над периной и так старательно задвигал локтями, будто месил тесто.
Ксенька рванулась к двери.
— Выходить нельзя, — насупился городовой.
— Я за мамкой… — Ксенька тревожно посмотрела на отца.
— Сама придет, — тихо сказал Павел. Он стоял у печки, заложив руки за спину.
Ксенька подошла к отцу и встала рядом. Павел положил ей на плечо большую тяжелую руку, от которой пахло керосином.
— Это что, старшая? — спросил офицер про Ксеньку, но Павел ничего не ответил.
Ксеньке показалось, что, спрашивая, офицер посмотрел не на отца, а на верх печки, где блестела медная отдушина.
„Знает, ей-богу знает!“ подумала Ксенька.
Городовой, пересмотрев и перетряхнув постель, открыл незапертый сундук и начал вытаскивать оттуда одежду. Офицер подошел и остановился сбоку. Из сундука пахнуло нафталином и запахом ношеных, слежавшихся вещей. Одну за другой городовой вынимал из сундука вещи и бросал их на пол.
Подконец он вытащил что-то розовое.
Ксенька узнала свою нижнюю юбчонку.
„Стыд какой! Только б не развернули, юбка-то вся дырявая“, подумала Ксенька, чувствуя, как краска заливает ей щеки. Офицер махнул рукой, и городовой бросил юбку на пол.
— Всё, ваше благородие.
Офицер подошел к Аришке.
— А ну, курносая, подвинься.
Аришка сгребла в охапку свои тетрадки и спрыгнула с табуретки.
— Тетрадки оставь на столе.
Аришка посмотрела на Ксеньку, но та ее не замечала. Она попрежнему стояла рядом с отцом у печки и упорно глядела себе под ноги.
Офицер выдвинул ящик стола, погремел там деревянными ложками, перелистал тетрадки и задачник. Кровать не стали трогать. Она стояла голая и страшная. Мокрый щербатый остов кровати был скреплен проволокой, веревками и деревянными подпорками. Казалось, что, если до нее дотронуться, она сейчас же рухнет. Городовой перевернул табуретки и обвел глазами желтые стены.
— Кажись, всё, ваше благородие.
— А ну-ка, Парамонов, посмотри в печке… — сказал офицер.
„Знает!“ еще раз подумала Ксенька.
Они с отцом отошли в сторону.
Городовой подвернул рукав шинели и стал шарить в печке. Три раза он чиркал спичкой и освещал устье печки. Его руки были испачканы золой.
— Нет, ваше благородие…
— Загляни в отдушину, — приказал офицер.
Городовой полез на табуретку, открыл отдушину и запустил туда руку. Красное широкое лицо его расплылось в улыбке.
— Есть! Есть, ваше благородие!
У Ксеньки замерло сердце.
Городовой протянул офицеру свою находку.
Это был обрывок газеты „Копейка“, измазанный сажей.
Павел кашлянул.
— Зря только время теряете, господин поручик.
— Успел листовки по рукам пустить? — офицер зло прищурился и бросил на пол обрывок газеты.
— Одевайся!
Когда в коридоре смолкли шаги, Ксенька, как была, в одном ситцевом платье, кинулась вслед за отцом.
Она нагнала его во дворе, под темной подворотней.
Отец шагал между городовыми.
— Тятя!.. — крикнула Ксенька.
Павел оглянулся.
— Беги, дочка, домой. Простудишься…
Ксенька заплакала и поплелась обратно, но посреди двора она остановилась. Справа и слева темнели высокие каменные корпуса. Тускло мигали в окнах желтые огоньки. На Ксенькины плечи и шею падал мокрый снег.
Ксенька съежилась и, всхлипывая, вошла в подъезд.
Через четыре дня забастовка кончилась.
Все трехгорцы вышли на работу, кроме десяти человек, арестованных в один вечер с Павлом и Егором Петровичем.
— Бастовали, бастовали, а толку мало… Прибавил Прохоров гроши… Вот тебе и башмаки с пуговками… — вздыхала Аришка.
Ксеньке было не до башмаков.
Всё время она думала об отце и с минуты на минуту ждала, что он вернется. От каждого шороха она вздрагивала. Возвращалась ли она из школы, бегала ли в лавку — она спешила поскорей вернуться домой и, запыхавшись, взбегала по лестнице наверх. Ей казалось, что, пока ее не было дома, отец уже вернулся, лежит на кровати и, закинув руки за голову, рассказывает матери про тюрьму.
