Матрешенька осторожно вынула картину из сумки, поставила на табурет, прислонила к стенке, и мы любовались и восхищались. Правда, лицо у девочки могло быть покрасивее, но попробуй сделай его из бумаги. Нарисовать красивое лицо, и то трудно. А это из бумаги, даже из фольги. Зато шапочка, платье, фартук, бантики, туфли! Зато дорожка, дерево, три цветка, серый волк!
Потом Матрешенька убрала картошку и лук в холодильный шкаф под небольшим окном. И мы пошли вешать картину в комнату. Выбрали место между двух окон. Матрешенька вбила гвоздь, и вот мы радуемся Красной шапочке и цветам.
Потом приходит мама. Поздно, как всегда. Сначала — работа, после работы — собрание. Ужинает и заглядывает к нам в комнату. Мы нарочно не говорим ей про картину, пусть тоже увидит, удивится и обрадуется.
— Матреша! Это что за гадость здесь висит? Фу, какая безвкусица! Снимите сейчас же! И зачем только деньги тратить на такую дрянь! Детям вкус портить!
Матрешенька очень расстроена, говорит:
— Ну, ладно, Лидия Ивановна! Ну, ладно. Пятьдесят копеек всего стоит, я свои заплачу.
— И не в деньгах главное. Только детям вкус портите, — сердится мама.
— Я над своей кроватью повешу, пусть там висит, коли вам не нравится.
Мы плачем. Мы любим и картину, и Матрешеньку, и маму. Что делать?
И Матрешенька вешает картину про Красную шапочку над своей кроватью, которая стоит в этой же комнате рядом с нашими.
— Матреша, вы опять бумажными салфетками все украсили! Это же мещанство, безвкусица! Украшайте, пожалуйста, уж если вам так нравится, кухню!
Матрешенька неодобрительно поглядывает на маму, ворчит тихонечко, продолжая вытирать пыль:
— Ну все-то вам не нравится, все не так, а что плохого? Чистенько. Все люди так делают, куда ни посмотри.
И вырезала из белой плотной бумаги, когда она была, или из настольной, которую папа покупал для своего письменного стола, а если не было такой бумаги, то из газеты чудесные узоры и украшала ими все полочки в кухне, оборачивала цветочные горшки. Всех украшений кухня не вмещала. И наша так называемая детская тоже всегда была очень нарядной. Нам особенно нравились узоры, где человечки хороводом держались за руки, то окружали цветочный горшок, то весело бежали вдоль длинной полки.
Мы, конечно, тоже пробовали вырезать такие прекрасные узоры: и звезды, и цветы, и человечков. Так смеялись: вырежешь фигурку, развернешь бумагу и получаются длинные ряды похожих фигурок, иногда по половине.
Но у нас, особенно у меня, не получались такие узоры. Режем, режем, развернешь бумагу, а там не волшебство, а какое-то злое колдовство. Вместо цветов какие-то закорючки, человечки не держатся за руки, а упорно расползаются поодиночке.
Радио только входило в жизнь. «Начинаем детскую передачу. Редактор такая-то, музыка такого-то». «Передаем последние известия. Диктор — Потапов».
— Потапов? Не из нашей ли деревни? — начинает вспоминать Матрешенька. — У нас на краю, в избе слева Потапов жил. Как его зовут, этого, про которого по радио сказали?
— Как же, как раз всю вашу деревню в радио и поместили! — смеется Светлана.
— Ну, не всех, а тот Потапов — хороший мужик. Так, может он. Как этого-то звать, сказали?
Недоверчивая Светлана смеется, но мы с Матрешенькой все-таки ловим конец передачи, убеждаемся, что Потапов не тот, не из Матрешенькиной деревни. Того Петром звали, Петр Федотович, а этого — Сергей Николаевич.
— Ну, не тот, так не тот! В следующий раз попадется! — смеется Матрешенька. — А тот Потапов тоже очень хороший мужик был.
И расскажет, каким хорошим, уважаемым мужиком был тот Потапов, который жил на краю деревни, в левой избе.
— Ну, затянула! — скажет, бывало, Матрешенька, когда по радио певица исполняла арии. — Ари — вот и называется, потому что орет, а толку нет.
— А-а, да а-а, — недовольно продолжала Матрешенька, сидя возле радио, штопая чулок и поглядывая в окно. — А-а, да а-а, ни одного слова не понять. О чем поет? Вроде веселая музыка, а тянет, будто люльку на ночь укачивает. Вон давеча мужик пел, Шаляпин, все слова ясные были. А нашу начал петь, деревенскую, — Матрешенька вытерла глаза рваным чулочком, моим или Наташиным (они все время рвались на коленках и на пятках), и тоненьким голоском, — надо же, говорит совсем не таким, и другие песенки поет не таким, — запела: «На желтенький песок».
Допела до конца, слово к слову, не переставая быстро штопать. Кончила песню, затянула узелок, встала, приоткрыла окно: «Нюра что-то кричит, не мне ли? — И перевесившись из окна четвертого этажа, громко закричала: — Нюра! Чего кричишь? Не мне ли?»
Тетя Нюра, наша нижняя соседка, с третьего этажа, Матрешенькина подруга, высокая худощавая женщина, тоже в платке.
— В угловой, говорят, пшено привезли.
— Да у нас есть еще, не съели. А хлеб там свежий, Нюр? — перевесившись, опять спрашивает Матрешенька, и получив ответ: — Надо пойти взять полкило белого да полкило черного, а то не хватит. Сегодня на день, да назавтра на утро. Ну, пошли, что ли, пока дождя нет.
Матрешенька откладывает штопку, поправляет угол белого, с выцветшим синим узором по краям, платка под подбородком.
— А довески будут?
— Будут, будут! Попросим, чтоб были!
Мы идем в угловой магазин за хлебом и там весело съедаем довески, мягкие, даже теплые.
Бывает, что мы и без Матрешеньки ходим на Молочную горку. Горка стала называться Молочной, когда на верху ее построили зеленую палатку-магазинчик и стали продавать масло или маргарин, ну и молоко, конечно.
И вот мы с Наташей несем кисель по Молочной горке. Большущая кастрюля до краев полна киселя. Мы с Наташей по бокам этой кастрюли крепко держим ее за ручки, а ноги заплетаются, дорога неровная, сандалии цепляются за камни, застревают в ямках. Вдруг прольем!
Потом позвонили в дверь тети Нюры:
— На Молочной горке кисель дают! Вкусный и дешевый! Мы ведро принесли, половину уже съели!
Зима. Солнце льется сквозь низ замерзшего окна. Звонок в прихожей. Это не к нам. К нам обычно стучат, до звонка не дотянуться. Матрешенька открывает. К ней пришли, но и к нам.
Это мальчик Гарик с мамой. Они живут в другом доме, таком же большом, как наш. Мама Гарика разговаривает с Матрешенькой на кухне. Нам слышны их голоса. Разговаривают долго, спокойно, обстоятельно. Мама Гарика высока, красива, в серой шляпке. Мы видим, как они уважают друг дружку, как им интересно и хорошо разговаривать.
Гарик очень любит смотреть картинки про балерин, и мы несем из шкафа большущие книги, взрослые, но с картинками. Мы разговариваем о них долго, спокойно, обстоятельно и очень уважаем друг друга.
— В этом году можно елки рубить, представляешь? — как-то растерянно сказала однажды мама, придя с работы, как всегда, поздно.
— А у Лидии Ивановны на работе сказали, что опять елки будут, — сообщила нам Матрешенька утром.
Мы побежали к маме.
— Да, вчера на собрании сказали, что новогодние елки, новогодние праздники будут отмечаться в стране, — сказала она как-то смущенно и заторопилась на работу.
— А почему елки? Какие елки? Зачем? — начали мы спрашивать у Матрешеньки.
— Елка — праздник новогодний, — объяснила она. — Как праздник, ее наряжают, свечи зажигают. Музыка. Пляшут…
— Нянечка, у тебя была елка, когда ты была совсем маленькая?
— Была, была, — смеется Матрешенька. — Полный лес елок, сосен! Руби, какую хочешь!
— И праздничные?
— А почему нет? Срубим, привезем домой, печь истопим, тепло — вот и праздник!
— Нет, такой праздник, чтобы плясать вокруг елки, и подарки?
— Такого не было, — отвечает Матрешенька. — В барском доме была елка, барчата плясали вокруг, это верно.
— А ты ни разу, ни разу не плясала?
— Я большая была, к барину работать пришла, уже двенадцать лет. Отец умер, мать у барина в стряпухах была, хлеб пекла — не для барина, для слуг. Для бар пекарь был. А у матушки хлеб лучше был. Барин, бывало, придет, когда матушка хлеб из печи вынет. Вот это хлеб, говорит. Все приходил пробовать. Вот у Акульки хлеб так хлеб! Маму Акулиной звали. Она стряпала, я помогала — воду носила, чугуны мыла… Тесто месить она не давала, сама, а то плохо выпечешь, скажут плохой хлеб.
— А в магазине хлеб нельзя было купить?
Матрешенька смеется. Какой магазин! Она жила в деревне за Волгой, Казань — ближний город, верст сто наверно. В Казани были магазины, и хлеб там тоже продавали, это правда.
Мы потеплее оделись и пошли на базар.
У входа снег желтый, притоптанный, перемешанный с навозом и соломой. Стоят привязанные к столбам лошади. Головы у них такие огромные, что проходить под ними страшно, хотя лошади смотрят на нас добрыми глазами. Во рту у них сено, сухие травинки падают с губ.
