— Нет! С тобою и шагу сделать нельзя… Лили! Лили! — позвал он пробегавшую мимо девочку, — танцуй, пожалуйста, со мною. Моя дама слишком мала для меня. Лили звонко рассмеялась и бросила на меня торжествующий взгляд.
Я готова была расплакаться от обиды и злости. С тоскою поводила я глазами вокруг себя, ища «солнышко». Но «солнышко» занялся разговором с высоким военным и ему было не до меня. А музыка гремела, и пары кружились, не давая мне возможности пробраться к нему. Каждую минуту я рисковала быть опрокинутой на пол, сбитой с ног, ушибленной, помятой. У меня уже начинала кружиться голова, ноги стали подкашиваться, перед глазами пошли красные круги, как вдруг я почувствовала чьи-то руки на своих плечах!..
— Девочка, тебе дурно?
Передо мною стоит бледный худенький мальчик, лет восьми, с высоким лбом и редкими как пух волосами. Умные серые глаза мальчика с заботливым вниманием смотрят на меня.
— Я хочу к моему папе! — тяну я капризно, оттопыривая нижнюю губу.
— Я провожу тебя к нему, — говорит мальчик. И, крепко схватившись за руки, мы пробираемся к тому месту, где папа разговариваешь с высоким военным.
— Вот, Алексей Александрович, ваша дочка, — говорит мой спутник, подводя меня к папе
— Спасибо, Коля! — отвечает «солнышко» и тотчас же снова обращается к высокому военному, очевидно продолжая начатый разговор:
— Да, да, наши солдатики храбры, как львы… дерутся на смерть… Мне брат писал что «там» очень рады перемирие… Вздохнут немного…
— А про Скобелева пишет? — осведомляется военный.
— Как же! Брат состоит в его отряде…
— А вы не думаете, что и до вас дойдет очередь? — спрашивает высокий военный, обращаясь к моему папе — Пожалуй, там недостаток в военных инженерах, и вас тоже призовут… — говорить военный.
Но тут папа значительно скашивает глаза на меня.
— Пожалуйста, — тихо шепчет он, — не говорите этого при ребенке, — она у меня нервная, знаете, такая…
Но я успела уже расслышать все и догадалась, что речь идет о войне с турками. У нас часто говорят про эту войну. Мой папа—военный инженер и его ужасно интересует все, что происходить там, на войне, или, как он говорил, «в действующей армии».
— Ну-ну, Лидочка! — говорить высокий военный, — не пугайся! Папу твоего не возьмут на войну к туркам.
— Я знаю, что не возьмут! — отвечаю я храбро.
— Почему? — улыбается военный.
— Да потому, что я не хочу! — бросаю я гордо и задираю кверху голову.
Все смеются, и папа, и высокий военный, и худенький мальчик, который привел меня к «солнышку».
— А я так хочу на войну! — слышится подле нас веселый голос, и я вижу Вову Весманда и рыжую Лили перед нами.
— Я хочу быть гусаром! — добавляет он весело и вызывающе смотрит на нас своими бойкими, живыми глазками.
— Молодец! — говорить военный.
И потом, заметив худенького мальчика с умными, серьезными глазами, обращается к нему.
— И ты тоже хочешь идти на войну и быть гусаром, не правда ли?
— Ах, нет, — живо отвечает мальчик. — Там людей убивают и кровь льется. Зачем же?
— А зачем турки бедных болгар обидели… у них дети! — заносчиво кричит Вова и сверкает глазенками.
— И у турок дети… маленькие, — с мечтательной грустью говорит худенький мальчик. — Нет, я в гусары не пойду. Я лучше учителем буду, — заключает он тихо.
— Учитель! Учитель! — в один голос хохочут Лили и Вова, — а сам наверное ничего не знает…
— Нет, знаю, — веско и убедительно говорить мальчик.
— Не спорьте, не спорьте, дети, — останавливает мой отец расходившуюся компанию. — Ну, нам пора. Едем Лидюша, — добавляет он и пожимает руку военного.
— До свиданья, дядя Воронской. Приходите же к нам! И вот с нею, — тоном избалованного ребенка говорить Вова, и небрежным кивком головы указывает на меня.
— Au revoir, monsieur! — приседает перед папой рыжая Лили.
— Коля, ты с нами. Ведь мы соседи, я тебя подвезу. Хочешь? — предлагает «солнышко» моему новому знакомому — худенькому мальчику.
— Благодарствуйте, — отвечает мальчик и весь вспыхивает от удовольствия.
Еще бы! Кому не приятно прокатиться на таком пони, да еще в таком шарабане.
— Коля Черский живет со своим дядей в нашем дворе, — говорит мне «солнышко». — Он славный мальчик. Не то, что разбойник Вова и его кузина Лили. Он будет приходить играть с тобою. Хочешь?
— Хочу! — говорю я радостно.
До сих пор я никогда не играла с детьми. Тетя Лиза и «солнышко» тщательно оберегали меня от детского общества, боясь, чтобы оно не влияло дурно на мой слабый организм. Коля Черский был первый товарищ, которого давали мне.
Весело вскочила я в шарабан следом за папой. Коля поместился против нас на переднем сиденье, поджав ноги и сложив руки на коленях, как пай-мальчик.
Пони тронулся с места и шарабан покатился по тенистой аллее Павловского парка по направлению к Царскому Селу.
ГЛАВА V
Мальчик-каприз. — Серая Женщина. — Первое горе
Два коршуна высоко поднялись в небо… Один ударил клювом другого, и тот, которого ударили, опустился ниже, а победитель, торжествуя, поднялся к белым облакам и чуть ли не к самому солнцу.
Я внимательно слежу за тем, как побежденный усиленно кувыркается в воздухе, силясь удержаться на своих могучих крыльях. Мои дальнозоркие глаза видят отлично обоих хищников. Окно в сад раскрыто. В него врывается запах цветущего шиповника, который растет вдоль стены дома. Белые облачка плывут по небу быстро, быстро… Мне досадно, что они плывут так быстро… И на коршунов досадно, что они дерутся, когда отлично можно жить в мире… И на шиповник досадно, что он так сильно пахнет, когда есть другие цветы без запаха! А больше всего досадно на то, что надо молиться… Я стою перед одним из углов нашей столовой, в котором висит маленький образок с изображением Спасителя! Тетя Лиза стоит рядом со мною в своем широком ситцевом капоте, кое-как причесанная по-утреннему и, протирая очки, говорит:
— Молись, Лидюша: «Помилуй, Господи, папу…»
Я мельком вскидываю на нее недовольными глазами. Лицо у тети, всегда доброе, без очков кажется еще добрее. Голубые ясные глаза смотрят на меня с ласковым одобрением. Добрая тетя думает, что я забыла слова молитвы и подсказывает их мне снова:
— «Господи! Спаси и помилуй папу…» Говори же.
Лидюша, что ж ты!
Я молчу. Смутное недовольство, беспричинно охватившее меня, когда я поднималась с постели, теперь с новою силою овладевает мной. Знакомый мне уже голос проказника-каприза точно шепчет мне на ушко: «Не надо молиться. Зачем? От этого ни добрее, ни умнее не будешь».
А тетя шепчет в другое ухо:
— Стыдно, Лидюша! Такая большая девочка — и вдруг молиться не хочет!
Но я молчу по-прежнему. Точно воды в рот набрала. И смотрю в окно помутившимися от глухого раздражения глазами. Коршуны давно уже перестали драться. Но облака плывут все также скоро. Ужасно скоро. Противные, хоть подождали бы немножко! И несносный шиповник так и лезет своим запахом в окно.
Гадкий шиповник!
Тетя говорит уже не прежним ласковым голосом, а строгим:
— Лидюша! Да начнешь ли ты, наконец?
Тут уж меня со всех сторон окружают цепкие клещи невидимого проказника-каприза. Раздражение мое растет. Как? Со мною, с божком семьи, с общим кумиром, говорят таким образом?
— Не хочу молиться! Не буду молиться! — кричу я неистово и топаю ногами.
— Что ты! Что ты! — повышает голос тетя, — как ты смеешь говорить так? Сейчас же изволь молиться.
— Не хочу! Не хочу! Не хочу! Ты злая, злая, тетя Лиза! — надрываюсь я и делаюсь красная, как рак.
— За меня не хочешь, так за папу! За папу должна молиться.
— Не хочу! — буркаю я и смотрю исподлобья, какое впечатление произведут мои слова на тетю Лизу.
Ее брови сжимаются над ясными голубыми глазами, и глаза эти окончательно теряют прежнее ласковое выражение.
— Изволь сейчас же молиться за папу! — строго приказывает она.
— Не хочу!
— Значить, ты не любишь его! — с укором восклицает тетя. — Не любишь? Говори!
Вопрос поставлен ребром. Увильнуть нельзя. На минуту в моем воображении вырастаешь высокая стройная фигура «солнышка» и его чудесное лицо. И сердце мое вмиг наполняется жгучим, острым чувством бесконечной любви. Мне кажется, что я задохнусь сейчас от прилива чувства к нему, к моему дорогому папе-Алеше, к моему «солнышку».
Но взгляд мой падает нечаянно на хмурое лицо тети Лизы, и снова невидимые молоточки проказника-каприза выстукивают внутри меня свою неугомонную дробь: «Зачем молиться? Не надо молиться!»
— Не любишь папу? — подходить ко мне почти вплотную тетя и смотрит на меня испытующим взглядом, — не любишь? Говори.
Меня мучает ее взгляд, проникающий в самую мою душу. Точно острые иглы идут от этих ясных голубых глаз и колют меня. Нехорошо становится на душе. Хочется заплакать, прижаться к ее груди и крикнуть сквозь рыданье: «Люблю! Люблю! И тебя и его! Люблю! Дорогая! Милая!»
