Все взяли и отвернулись от меня.
Я видела кругом только толстые серые спины, через которые ни достучаться, ни прорваться, ни крикнуть так, чтобы услышали.
В воскресенье утром, по дороге к бабушкиному дому, вата стала не такой плотной.
Мама отправила меня обедать к бабушке. Ей некогда готовить суп. Я могу и сама сварить, но понимаю, что дело не в супе. Мама должна побыть одна. Потому что завтра — понедельник. Можно отвезти папе передачу. Она должна собраться с мыслями, чтобы купить всё, что нужно. И ещё ей всё-таки нужно приготовить и свои вещи. Потому что она, как и я в школу, должна ходить на работу, словно ничего не случилось.
Вчера я уже поняла, что это дико тяжело, и решила проявить солидарность. Оставила её — собирать вещи и мысли.
У бабушки что-то с глазами. Она стала плохо видеть.
— Давно? — спрашиваю я.
— С пятницы, — говорит она грустно.
Я снова ощутила себя кастрюлей с кипятком. И кипяток словно пролился мне на коленку. У меня даже «с-с-с-с-с» вырывается от боли. Ведь это я сказала бабушке в тот день ТУ новость. Значит, я виновата в том, что бабушка теперь плохо видит.
— Прости, но я правда… не знала, — бормочу я, утыкаясь ей в плечо.
Она в старенькой, но очень красивой тёмно-розовой рубашке и в джинсах. Она всегда так одевалась, когда мы собирали на даче яблоки. Сочные, со сладким запахом. Бабушкино плечо пахнет летом, словно впитало запах тех яблок. Хотя сейчас и зима, и занавески на бабушкиной кухне колышутся от пробравшегося через заклеенное окно ветра.
— Ты что? — пугается она. — Что ты… что ты?! За что?
Я объясняю. Она растерянно улыбается, потом набирает воздуха и выпаливает:
— Что ты, глупенькая? Разве ты виновата? Что ты… Ну-ну… давно ты мучаешься? Дурочка! При чём тут ты?!
Я снова утыкаюсь в розовое, пахнущее яблоками плечо. Вдруг понимаю — я вон какая дылда выросла. Огромная, несуразная, как лошадь. А бабушка стала маленькой, сухонькой, как мотылёк. Если я захочу — легко могу её приподнять. А всё равно получается: она, хоть и слабенькая на вид, внутри сильная и даже такую лошадь может легко утешить.
У бабушки полно фотографий. Цветные, чёрно-белые, они повсюду: в шкафу, на комоде. Там и мы с Иркой маленькие, и маленький папа, и бабушка с дедушкой молодые, смеющиеся, возле какого-то пансионата. Ирке не нравится её фотография, она всё бурчит, что она давно уже не этот толстый младенец с черешнями на ушах, а красавица. И в доказательство притащила бабушке целую кучу фоток с Мальдив, куда они ездили отдыхать с Костей, где она позирует то так, то этак на берегу океана.
А мне Ирка нравится младенцем. Наверное, она тогда не была такая вредная, как сейчас. Кстати, после того как она с Костей познакомилась, ещё вреднее стала. Всё учит меня жить. Так делай, так не делай, школа — это ерунда, главное — работа. Ага, ерунда. Попробуй вон, походи каждый день туда, где тебя считают немой. Но Ирке я о своих трудностях не рассказываю. Какой смысл?
Я смотрю на фото маленького папы. Ему годика три. Он держит в ручках грузовик и рассматривает его с серьёзным видом.
— У него такие ресницы были, что девчонки все завидовали, — говорит бабушка, входя в комнату с миской квашеной капусты, — они его дразнили: «Коля, дай нам ресницы, дай нам кудри свои!»
Бабушка ставит миску, проверяет, на месте ли все приборы и тарелки, и подходит ко мне.
— А он злился, — улыбаясь, говорит она, — бегал, всё пытался волосы смочить, чтобы они не кудрявились.
Я смотрю на её глаза. Сейчас они плохо видят то, что снаружи. Но они всегда видят то, что у бабушки внутри. И я тоже вижу то, что внутри.
— А сейчас его постригли, наверное, — говорит бабушка и начинает кашлять. Отворачивается и уходит.
А я быстро открываю сервант и целую папину фотографию. Ту, на которой у него кудри. Кудри, на которые он злился.
Звонят в дверь. Пришли гости — Костя и Ирка. Бабушка ахает, целует их обоих (непонятно, с чего Костю — он что нам, родня?). И бежит. Сначала в комнату — ставить ещё два прибора, потом на кухню — печь бисквит. Потому что Костя любит бисквит. Тоже мне, принц гадский.
— Без бисквитов не можете? — шёпотом говорю я Ирке.
— Ну зачем ты так? Попробуй её отговори! Мне кажется, это даже хорошо, пусть готовит.
— Конечно! Всё для Костеньки, всё для любимого!
— Дура ты.
Это Костя услышал. Вопросительно посмотрел на Иру. Я обижаюсь насмерть, просто на всю жизнь. Она мало того что болвана этого приволокла, так ещё и опозорила меня перед ним. Я, может, и дура, а она — предательница настоящая.
— Я имела в виду, что бабушка отвлечётся немного! — говорит мне в спину Ира, но я машу рукой и закрываюсь в ванной.
А дедушка в коридоре Костю приветствует. Я включаю воду посильнее, чтобы не слышать их разговор.
— И что вы думаете? — раздаётся Костин голос, и я не выдерживаю. Комкаю свою идиотскую гордость и почти закрываю кран. А руки всё равно сую под воду, не соображая даже, горячая она или холодная, — вдруг Костя в ванную решит зайти?
И слышу всё. Всё, что случилось с папой.
Оказывается, он давно уже ездил в суд. Несколько лет. Шло следствие. Он был одним из обвиняемых.
Мой папа пишет детские рассказы. Но это не работа, это хобби. За рассказы иногда платят, конечно. Но так, по пятьсот рублей. А у него всего штук пять опубликованных.
В общем, не проживёшь на это. Вот он и работает экономистом в одной, как он говорит, «конторе», которая занимается закупкой оборудования.
А раньше, когда я была маленькая, он работал в другой конторе, которая тоже занималась закупкой оборудования. Иностранного. И вот там он сделал одну штуку. Он подписал документ, который не имел права подписывать. На него надавило начальство, он и подписал. Побоялся лишиться работы.
В общем, папа там ещё несколько лет продержался, а потом контора сама развалилась. И папа нашёл, хотя и с трудом, новую работу.
Но тот документ… который он не имел права подписывать, — он остался.
По этому документу выходило, что начальство, которое надавило на него, незаконно получило огромные деньги. А подпись на нём стояла папина.
Сначала обвинили то самое начальство. Троих людей — двух мужчин и одну женщину. А они уехали за границу! И там скрываются! И тогда обвинили папу и одного его коллегу. Потому что надо было кого-то обвинить.
— Понимаешь, Костя, там такие деньги, — проговорил дедушка, — мы даже и не слышали о таких…
— Зачем же он подписал? — спросил Костя.
«Всё тебе знать надо, всезнайка паршивый. Не виноват папа, и ладно!» — подумала я, но сама прислушалась., — Боялся потерять работу. Семья, двое детей. На дворе кризис был.
— И что теперь?
— Теперь… подали на апелляцию.
— То есть могут отпустить?
— Мы надеемся, — твёрдо сказал дедушка.
Я выдохнула. Папу могут отпустить?! Да? Всё кончится?
— А если… если нет?
«Заткнись, Костя, придурок! Его отпустят!»
— Пять лет, — сказал дедушка, — в колонии.
«Нет и нет, — подумала я, — раз он невиновен, то его отпустят. Вот тогда я припомню твоё „если нет“, Костя!»
И только тут я поняла, что ошпарила руки! Сильно! Вода всё-таки горячая оказалась.
Руки стали ярко-розовыми, огромными, как надувные! Больно ужасно!
Но это неважно, боль не имеет значения. Главное — мне есть на что надеяться.
Бисквит у бабушки вышел вкусный. Огромный, как пароход. Бабушка сказала, что забылась и взбивала яйца дольше, чем нужно. Поэтому такой высокий и вышел.
Ирка толкнула меня под столом. Я пожала плечами. «Дуру» никто не отменял.
После обеда я отправилась в комнату. Там стоял старенький патефон. И куча пластинок.
— О, Джо Дассен! — радуется Ирка, появляясь за моей спиной. Она забирает у меня пластинку и сдувает с неё пыль. — Помнишь, мы под неё скакали на этой кровати?
Я молчу.
— Неужели не помнишь? Бабушка ещё переживала, что мы ей все банки разобьём с вареньем, которые под кроватью стояли. Лиза! Ну ладно, прости за «дуру»…
— Это была «Абба», а не Дассен. Или, как её… «Баккара»!
— А по-моему, Дассен!
Она потянула меня к кровати. Мы плюхнулись, и что-то звякнуло.
— Банки же! — восклицает Ира. — Забыли, дурилки.
Я улыбаюсь.
— В субботу мы с тобой поговорить не успели. Мы же с мамой ТУДА ездили. Ох, Лизка, что там творится… Грязно, все толкутся, орут. Психуют, что у них не возьмут. А всё строго по списку. Мы вот принесли карамельки. А их разворачивать надо было. С бумажками нельзя. Банки они все вскрывают. Им надо понять, что мы их не сами закрутили и не впихнули что-то запрещённое. Хлеб передали. А его порезать надо было. Показать, что внутри ничего нет. У нас не было ножа. Мы руками поломали.
