— Нет, я не могу принять такой дорогой подарок, — улыбнулась Надя.
— Почему не хочешь? «Чаби-чараби» — хорошая поговорка. Сам придумал.
— У меня нет хорошей поговорки взамен.
— Не надо взамен. Бери без замена. Эх, не хочешь, чаби-чараби. Пропадает зря щедрость большого сердца.
Тофика Алиева Марат Антонович тоже, пригласил а пресс-центр, и он успел уже к открытию слета сочинить стихотворение про Гагарина.
— Слушай, — наклонился он к девочке, заглядывая в глаза сквозь играющие на стеклах очков красноватые блики. — Ты любишь стихи?
— Люблю.
— Хочешь, я тебе буду сочинять каждый день по два стихотворения, как для газеты пресс-центра?
— Хочу.
— Тогда бежим к морю смотреть волны при луне. Там знаешь какие сейчас волны, чаби-чараби. Мы вернемся к четвертому куплету.
Надя засмеялась. В песне о барабанщике не было четвертого куплета.
— Сбежим, — согласилась она.
Тофик и Надя ринулись вниз под гору, и, пока долетали до них голоса с костровой площади, они повторяли на бегу третий куплет:
Если ты вместе с друзьями
В трудный отправился путь,
Будь самым стойким и смелым,
Будь барабанщикам, будь!
На середине спуска Тофик остановился, собираясь о чем-то спросить. Надя, не ожидавшая этого, налетела на него, и оба чуть не упали. Чтобы сохранить равновесие, они ухватились друг за друга и тут же поспешно отстранились.
— Побежим, чаби-чараби, дальше, — смущенно сказал мальчишка.
Подгоняемые крутым спуском, они понеслись наперегонки к темнеющей внизу кромке берега, устланного морской галькой.
У самой воды Надя остановилась и замерла, неподвижно глядя вдаль. Она вслушивалась в шелест гальки и в шум разбивающейся о скалы воды. Море и небо сливались на горизонте, и огни далеких звезд казались огоньками загадочных корабликов.
— Хорошо здесь, нравится, да? — спросил Тофик.
Надя сбросила тапочки, сняла гольфы и, осторожно касаясь пальцами морской гальки, пошла вперед. Пенный гребешок волны разбился об ее коленки, осыпал брызгами. Надя радостно вскрикнула, но осталась на месте.
— Вы прошли «Евгения Онегина»? — спросила она.
— Прошли, да. Почему спрашиваешь?
Большая волна накатилась, посверкивая белым гребешком. Надя резво бросилась бежать от моря, чувствуя, как оно из-под ног выхватывает мелкие камушки, весело щекоча ступни.
— Зачем спрашиваешь про «Онегина»?
— Это оттуда море, — объяснила она. — То самое море из «Евгения Онегина». Из первой главы, понял? Мария Раевская стояла здесь, где я, а Пушкин сидел там, — она махнула рукой в сторону большого камня. — У Айвазовского есть картина. Это самое место. «Я помню море пред грозою: как я завидовал волнам, бегущим бурной чередою с любовью лечь к ее ногам».
— Я знаю дальше, — оживился Тофик. — Подожди, не читай. Это я должен читать. Стой, как Мария Раевская, а я буду, как Пушкин, читать.
Он подбежал к камню, вскарабкался на него и крикнул:
— «Как я хотел!» Нет! «Как я желал тогда с волнами коснуться…», — взмахнул рукой и замолчал.
Дальше у Пушкина следовала строчка: «Коснуться милых ног устами».
— Я лучше другие стихи тебе прочту, — предложил Тофик, — не из программы.
— Не надо, — остановила его Надя.
В ее голосе прозвучали иронические нотки.
— Почему не надо?
— Потому, что я не Раевская, а ты не Пушкин.
— Да, — согласился Тофик. — Я не Пушкин. А ты все равно Раевская.
«А «Коснуться милых ног устами» не мог произнести», — подумала Надя и засмеялась, как взрослая над маленьким.
Возбуждение дня было так велико, что никто сразу заснуть не смог. Лежала и Надя с открытыми глазами. А стоило ей зажмуриться, как ей представлялись отдельные самые яркие эпизоды праздника. Пламя на костровой площади и бьющееся на ветру красное полотнище с эмблемой клуба юных друзей искусства смешивались, и получался один гигантский костер открытия слета.
— А я не желаю спать, — неожиданно сказала Оля.
— А что ты желаешь? — спросила Люда, сладко потягиваясь.
Большеглазая медлительная девочка потягивалась с грацией ленивой кошки. Домашние ее звали Кисой, но здесь она была просто Люда из Черкасс. Утром после завтрака, когда все уже занимались делом, скрипнула дверь, и в комнату пресс-центра заглянула грациозная Люда.
— Я хочу работать в пресс-центре, — сказала она нараспев и добавила: — У вас тут весело.
— А что ты умеешь? — поинтересовался Марат Антонович.
— Я ничего не умею, — все так же нараспев ответила она. — У меня нет никаких талантов.
Ответ рассмешил всех, и Марат, улыбаясь, сказал:
— Просто счастье, что ты к нам пришла. А то мы собрались тут одни таланты. Оля репортажи пишет, Надя рисует, Тофик рифму к рифме подбирает, я руковожу, и некому выполнять обязанности секретаря редакции. Ты будешь им. У тебя почерк хороший?
— Хороший, когда постараюсь. Значит, вы меня возьмете? — и обвела всех доверчивым взглядом.
— Конечно, чаби-чараби, — поставил точку Тофик.
Так в пресс-центре появился секретарь, и через насколько дней все убедились, что Люда на этом месте талантлива и незаменима…
— А я хочу бросаться подушками, — после паузы сказала Оля.
— Ну и бросайся, — подзадорила ее Рита.
Эта девочка из Свердловска до приезда в Артек тоже считала себя художницей. Она довольно прилично работала акварелью и маслом, но, увидев рисунки Нади, наотрез отказалась делать иллюстрации и писала только шрифтовые заголовки.
Рита была низенькая, настоящая коротышка. Но зато она имела самые длинные косы в Артеке.
— Девочки, она хочет бросаться словами, а не подушками, — медленно, нараспев проговорила Люда-киса. И едва она закончила, как над ней в темноте пролетел большой белый снаряд и плюхнулся на соседнюю кровать. Там спала Ира Апрельмай. Пружины матраса под ней взвизгнули, и обе подушки, сначала чужая, а потом своя, полетели в Олю.
— Надька, наших бьют! — крикнула Рита, вскочила и принялась раскручивать над головой одеяло.
Началась всеобщая потасовка. У чьей-то подушки прорвалась наволочка, и в воздухе замелькали белые перышки и пушинки. Надя тоже сгребла подушку, но никак не могла выбрать момента, чтобы швырнуть ее.
Гейле очень понравилась эта игра. Она подпрыгивала на кровати и хлопала в ладоши:
— И я хотел! Давай! Давай! Пора! Давай! И я!
— Получай-держи! — крикнула Оля.
Гейла радостно поймала подушку, опрокинулась с ней навзничь и захохотала. А вокруг тотчас раздалось несколько боевых кличей:
— За Австралию!
Надя наконец швырнула подушку, но в это время открылась дверь и Милана остановилась на пороге изумленная.
В палате воцарилась тишина. Все сделали вид, что спят, даже Люда, у которой не осталось ни подушки, ни одеяла. Застигнутая врасплох ярким светом, она зажмурилась и лежала на своей кровати в маечке и трусах, оставлявших открытыми цыплячьи ключицы и ноги.
— Чья это подушка? — трагическим голосом спросила вожатая.
— Моя, — ответила Надя и посмотрела доверчиво и беспомощно.
Милана всплеснула руками:
— Надя! — ужаснулась она. — Серьезная воспитанная девочка, — и, покачав головой, начала снова: — Надя, от тебя я этого просто не ожидала.
— Чего вы к ней пристали? — не выдержала Оля. — Отдайте подушку.
— А где твоя подушка, адвокат? — повернулась к ней Милана.
— Я не адвокат, а школьница, — сказала девочка и, не выдержав взятой на себя роли, улыбнулась, приглашая вожатую отнестись с юмором к тому, что произошло.
— Очень приятно познакомиться, школьница. Так где же твоя подушка, школьница?
— Я отдала ее Гейле. Она гость, из Австралии. Мир-дружба.
— Мир-дружба, — оживилась Гейла. — Мир-дружба, — закивала она радостно головой, думая, что помогает вожатой разобраться в несерьезности происшествия.
— А где твое одеяло? — тронула Милана за плечо Люду.
— Не знаю. Наверное, оно упало. Я брыкалась во сне.
— Ну, конечно… Ты тоже из пресс-центра, — вспомнила вожатая и уточнила: — Все трое из пресс-центра. Ну, так пусть с вами разбирается Марат Антонович.
Она вышла, не оглядываясь и не погасив света, давая понять, что разговор только начинается.
Когда пришел Марат, в палате был идеальный порядок. В темноте спокойно поблескивали погашенные плафоны, сквозь раздвинутую стеклянную стану, выходящую к морю, дул влажный ветерок. Взлетала и падала легкая штора.
Вожатый прошел к раздвинутой стене, слегка пригибаясь, словно сзади него показывали кино и он боялся, что тень от головы появится на экране.
— Света зажигать мы не будем, — сказал он, — поговорим так.
