— А другой мальчик, который тоже находится в коме?
Медсестра бросила быстрый взгляд через плечо, словно хотела удостовериться, что их никто не слышит.
— Пожалуй, ему хуже, чем Талье. К тому же он совсем один. У него не было никаких документов, и пока его фото не покажут сегодня по телевизору, а завтра не напечатают в газетах, вряд ли его родители узнают о несчастье. — Она неожиданно выпрямилась и сказала уже другим тоном: — Пойдемте, выпейте кофе, неизвестно еще, сколько придется ждать.
По бело-зеленому коридору они дошли до комнаты медсестер, в это время пустовавшей.
— Меня зовут Тере, я дежурю до завтра, до шести утра, и позабочусь о Талье, пока она здесь. Хотите сахару?
Мигель отрицательно качнул головой и невидящим взглядом уставился на зеленый линолеум, не обращая внимания на кофе.
Тере села напротив, тронула его за рукав и, слегка придвинувшись, сказала:
— Послушайте, Мигель, не знаю, будет ли у вас об этом разговор с врачом, но я много лет ухаживаю за больными, находящимися в коме, и знаю, как это тяжело для родственников. Но я также знаю, что единственный способ помочь своим близким — быть здесь, рядом с ними, брать их за руку, что-нибудь рассказывать. Это совсем не просто, поскольку они словно мертвые: никак не реагируют, не говорят, не открывают глаза, и человеку, который видит их, утыканных трубками, исхудавших, бледных, больше похожих на статуи, чем на живых людей, становится страшно.
Отец Тальи оторвал взгляд от пола и в недоумении посмотрел в голубые глаза Тере.
— Да, Мигель, я знаю, о чем говорю, — именно страшно. И тогда человеку хочется побыстрее выйти отсюда на улицу, поболтать с кем-нибудь, окунуться в городской шум, посмотреть телевизор, выпить пива, почувствовать себя живым и забыть о том, другом, который вроде бы тут и в то же время не тут, не с нами.
— А где же? — дрожащим голосом спросил Мигель.
— Этого никто не знает. Думаю, какая-то их часть здесь и слышит нас, а какая-то переносится в места, куда живым путь заказан, хотя врачи за такие слова сочли бы меня сумасшедшей. Мне кажется, — она понизила голос и заговорила медленно и четко, будто перед ней сидел иностранец и она боялась, что иначе он ее не поймет, — слова помогают им вернуться. Я наблюдала это много раз. Один молодой мужчина пришел в себя спустя четыре года. Когда он открыл глаза, его жена была рядом, как была рядом каждый вечер в течение этих четырех лет, дожидаясь, когда он очнется. Представляете?
Мигель кивнул.
— Вы ни на минуту не должны терять надежду. Если завтра она все еще будет в коме, приходите послезавтра, и послепослезавтра, и так каждый день, пока она не придет в сознание.
Мигель автоматически повторял «да-да», а глаза опять наполнились слезами.
— Пойду взгляну, не закончили ли они. Посидите и все-таки выпейте кофе.
Помещение, в которое они попали, было гораздо меньше библиотеки — по крайней мере казалось таковым, — хотя непонятно было, где кончаются стены и начинается пол или потолок. Все вокруг было темно-серым, как бывает в музейных залах, предлагающих зрителям один-единственный очень древний и очень ценный экспонат, и точно так же, как в музее, здесь отсутствовала мебель.
Талья сняла очки, но ничего не изменилось, только ее провожатый опять ярко засветился в полумраке.
— Если ты хочешь узнать, как подействовали сказанные тобой слова, то должна попросить меня выполнить твое желание. Имей в виду, увиденное может оказаться для тебя неприятным.
Талья не отличалась храбростью, когда дело касалось уколов или прививок, но теперь она почувствовала, что отступать нельзя. Конечно, было бы хорошо иметь рядом кого-нибудь, кому можно поплакаться, кто успокоил бы и утешил, как всегда делали родители или брат. Даже трус Пабло сейчас сгодился бы. Но пожаловаться было некому, а потому она глубоко вздохнула и серьезно произнесла, подражая взрослым:
— Я хочу узнать, как подействовали мои слова. Будьте так добры, — быстро добавила она, вовремя вспомнив о правилах хорошего тона, чтобы ее не сочли невоспитанной.
— Устраивайся.
Талья повертела головой в поисках кресла или дивана, откуда можно было бы посмотреть фильм, который ей собираются показать, — тем более что зал очень походил на маленький кинотеатр, только без сидячих мест. Однако ни кресло, ни диван не появились, поэтому пришлось, скрестив ноги, усесться на полу.
Вдруг в центре зала появилась их собственная гостиная, абсолютно реальная, будто Талья смотрела на нее из коридора или через окно, что было более чем странно, поскольку жили они на третьем этаже. Все выглядело так, как вчера вечером: остатки еды на столе, брошенная на спинки стульев одежда, карандаши и бумага на ковре перед телевизором, бокал с остатками вина на этажерке рядом с диваном, на полу возле кресла две пустые коробочки из-под любимого йогурта Диего.
Вот дверь из кухни открылась, вошла мама, одетая по-вчерашнему, и Талья услышала слова, которые прекрасно помнила:
— Знаешь, что я тебе скажу? Все кончено, я больше не могу и сейчас же ухожу из дома.
Из кухни, где они полвечера спорили и кричали, появился и отец:
— Если ты уйдешь, то можешь больше не возвращаться. Никому ты тут не нужна со своим умным видом, стихами и прочими глупостями. Если институт, где ты работаешь, твои дети и я недостаточно хороши, тебе лучше совсем уйти, навсегда!
Они сверлили друг друга взглядом и были похожи на двух разъяренных волков, скалящих зубы.
— Ты просто невежа, Мигель! Жалкий банковский служащий, который, чтобы почувствовать собственную значимость, считает себя вправе мучить других. А у меня, между прочим, кроме этого дома есть и другая жизнь.
— Я никогда тебе не подходил, правда? — На губах отца играла хорошо знакомая Талье презрительная усмешка. — У доктора наук амбициозные планы. Теперь семьи и преподавания в институте ей для счастья мало, ей подавай чего-нибудь новенького, а тут мы путаемся под ногами. Подруге поэта такая простецкая жизнь не подходит, да?
Больше Талья ничего не желала видеть. Приближался момент, когда она сама войдет в комнату и ей снова придется услышать то, что и так постоянно звучало в голове. Вот появился Диего с книгой в руке и в удивлении застыл, глядя на родителей.
— Твоя мать нас бросает, — сообщил отец.
Диего молча повернулся к маме, взглядом умоляя ее сказать, что это неправда. Она стояла совсем белая, и теперь, со стороны, Талья заметила, что все ее тело дрожит.
— Несколько месяцев я пыталась образумить твоего отца, Диего, но больше не могу. Мне нужно прийти в себя и решить, что будет лучше, а для этого требуется время.
— Будет лучше, если ты сейчас же уйдешь.
Талья закрыла ладонями уши, чтобы не слышать собственный голос. Она увидела себя в каком-то яростном исступлении глядящей на мать, с красными пятнами на бледных щеках.
— Уходи и больше не возвращайся! Мы тебя не любим, слышишь? Никто здесь тебя не любит! И я тоже не люблю! И не желаю тебя видеть, никогда!!!
Но сколько она ни затыкала уши, слова продолжали звучать, причем теперь она слышала их не как сторонний наблюдатель, а так, как слышала их мама. Более того, она видела себя ее глазами — маленькую, жестокую, ядовитую, словно змея, — и чувствовала то, что чувствовала мама: боль, терзающую изнутри, будто кто-то хищный с наслаждением отгрызает от сердца кусочки. Талья ощутила подавленный матерью крик, сначала резь, потом слезы в глазах, спазмы и ледяной ком в желудке, тяжелый, как железо.
В маминой голове пестрой чередой пронеслись картинки из прошлого: вот новорожденная Талья в кроватке под розовым покрывалом; вот дочка сосет ее грудь; вот она за руку ведет Талью в детский сад — по спине прыгают косички, в руке леденец на палочке, от которого становятся липкими щеки при прощальном поцелуе; вот Талья, Диего и Мигель в турпоходе; вот они с Тальей в полутемном зале большой библиотеки, улыбаясь, разглядывают книгу со старинными картами; вот Талья, разъяренная, бледная, ожесточившаяся, говорит, что не любит ее, чтобы она уходила и не возвращалась.
Талья почувствовала всю силу любви, которую мама хотела, но не могла выразить; непроизвольное мамино движение по направлению к ней, от которого она уклонилась; мамино страдание, когда Талья спряталась от нее за отцовской спиной; мамино внезапное желание убежать из дома, который раньше составлял смысл ее жизни, а теперь превратился в поле боя, доставлявшего ей постоянные мучения.
Талья увидела также, словно на сменявших друг друга ярких диапозитивах, какого-то мужчину, моложе отца, с длинными волосами и аккуратной бородкой, симпатичного, улыбающегося. Они с мамой гуляют в библиотечном саду или сидят в кафе, голова к голове, склонившись над книгой стихов.
