Всё из-за меня.
И тогда меня принялись бурно лечить.
Меня лечили и раньше. Я был своим человеком в больницах для детей.
Меня узнавали врачи. Первыми здоровались медсестры и нянечки.
Иногда мне казалось, что я прямо тут и родился — в клинике для детей, больных Церебральным Параличом.
Я долго жил среди параличных церебральщиков — один из них. И ничего не зная умом, душой чувствовал, что съезжал куда-то вниз.
В какое-то такое подземное озеро, куда сливаются все больные дети. Больные не только Параличом, но и всеми другими неприятными и плохо лечимыми болезнями.
Нелечимыми тоже.
В этих больницах главное лекарство — вранье. Тебе улыбаются, когда колют в руку или попу. Тебе бурно радуются, когда везут на рентген или на УЗИ — так называется ультразвуковое исследование. Тебе делают больно с таким видом, будто всем вокруг приятно и радостно. Ну а тебе-то уж приятнее всех.
Детям улыбаются, а они отчего-то становятся пугливее, молчаливее, безответнее. И головы их опускаются.
Вот это их объединяет — беспомощность перед взрослым враньем, улыбка вместо слов, медицинское неверие, прикрытое оболочкой лжи.
Это детей соединяет и сливает через невидимую огромную трубу в подземное озеро.
Но почему в подземное?
Неизвестно. Просто их нигде нет.
Не видно же в песочницах детей, завербованных Церебральным Параличом. Нету в детсадах ракушников — больных раком. Нету вичей, ВИЧ-инфицированных, есть такая неизлечимая зараза. А туберкулезников вы видали?
И я не видал. Слыхал. Все в той бесконечно белой больнице с разными адресами и одинаковыми лицами докторов.
В один прекрасный день мне всё это явилось: подземное озеро не видимых обычным людям больных детей.
А может быть, это ночью мне приснилось?
Всем им там тихо, тепло и даже немножко счастливо. Есть такое маленькое счастье — когда никто не видит тебя — больного, может, даже уродливого. И если не боитесь правды — даже очень уродливого.
И вот все мы там бултыхаемся при свете факелов — в тёплой, морской, очень прозрачной воде.
Все одинаковые. Похожие. Все немножко родные, потому что отупели от взрослого вранья и медицинских улыбок.
Потому, когда Мама мне сказала, что надо лечь в больницу, я устроил истерику.
Бабушка и Папа меня едва успокоили.
А Мама улетела на Лазурный берег. Это во Франции. На какой-то неотвратимый симпозиум.
Едва она уехала, Папа стал меня лечить с особенной яростью.
Он взял отпуск, но с утра уезжал из дома ещё раньше, чем когда торопился на работу. И к вечеру привозил нового доктора. Или сразу нескольких докторов.
И всё повторялось снова.
Они что-то бурно обсуждали, но все эти обсуждения заканчивались тем, что меня кололи тонкой иголкой и спрашивали одно и то же:
— Больно?
— Нет, — отвечал я.
Они вздыхали. И выходили. Когда они шли ко мне, их шаги были частыми и торопливыми. Когда уходили — медленными задумчивыми. Кажется даже — разочарованными.
Однажды Папа привез священника. Я даже по шагам понял, что идёт ко мне человек необычный. Он двигался не спеша и его шаги сопровождались странным шуршанием.
Перешагнув порог, он сразу меня поразил. Окинул взглядом стены, будто что-то искал, ничего не увидел, но перекрестился на окно и поклонился.
Только потом на меня поглядел.
Он был немолодой, гораздо старше Папы и, может быть, только чуточку моложе Бабушки. У него была борода, не очень, впрочем, широкая, обыкновенная, усы, а на шее золотой крест. И одет в чёрное одеяние без всяких узоров.
— Ну, здравствуй, милый Мальчик, — сказал он, будто мы давно договаривались встретиться, да он только теперь сумел ко мне приехать.
— Здравствуйте! — сказал я ему, его не страшась и ему улыбаясь.
Папа, возвышавшийся над плечом священника, сказал вкрадчиво:
— Батюшка не только святой отец, но еще и знаменитый врач. Он доктор медицинских наук, профессор по детской неврологии.
Я это, конечно, услышал. Но почему-то не придал значения. Наверное, такое узнать очень важно, но бывает, когда что-то другое затмевает всё остальное.
Я смотрел на большой золотой крест, а он мне сиял, меня притягивал. Совсем для себя неожиданно я вдруг проговорил:
— Покрестите меня, пожалуйста!
— Ну вот, — вкрадчиво улыбаясь, ответил священник, — и есть ответ на незаданный вопрос. Конечно, милый!
Он перекрестил меня издалека, потом подошел вплотную, встал на одно колено и поднёс мне свой крест.
Я понял и поцеловал его.
Священник поднялся, неторопливо оглядел Папу, а потом Бабушку. Проговорил:
— Мальчик не крещёный, как я понимаю.
Они кивнули.
— Хотите ли вы…
Ему не дали договорить. Опять закивали.
— Тогда в другой раз приеду не один, — сказал он. И прибавил: — Окрестим дома…
Он обернулся и произнёс совсем не торжественно. Но очень подчёркнуто. Разделяя слова.
— Скажу вам всем. Медицина бессильна без веры. Я и сам полагал, что наука объясняет всё. А это далеко не так…
Он как будто встряхнулся, опять сдержанно улыбнулся и произнёс:
— Теперь я осмотрю нашего Мальчика.
Он трогал меня, как все врачи, и иголкой тоже, как все, уколол — и мне опять не было больно.
Только однажды, когда он склонился ко мне, я почувствовал что-то ногами. Какой-то холод.
Я глянул вниз и увидел, что большой золотой крест на цепочке, когда доктор склонился ко мне, лег на мою ногу, и что-то меня пронзило. Такой непонятный холод.
Священник перехватил мой взгляд. Всё сразу понял, но не произнёс ни звука, только легонько, едва заметно кивнул мне, и я ответил ему, чуть прикрыв глаза.
Он распрямился и, сняв свой священнический крест с шеи, приложил его к ногам. Я ничего не чувствовал. Он передвигал его то туда, то сюда — но обращался ко мне не словами, а взглядом. Спрашивал меня глазами: чувствуешь, чувствуешь?
Нет, нет… Ничего я не чувствовал.
Вздохнув, но так и не сказав ни слова, он надел крест на себя и снова потянулся ко мне, щупая мои бока.
И снова крест лег мне на нечувствующие ноги.
И опять меня пронзил холод!
Я ещё подумал: крест ведь на цепочке, а цепочка на шее у доктора, у священника. И вот что-то такое передается от него ко мне. Этот холод.
Этот мгновенный холод — как вспышка сильно замороженного электричества!
Если такое бывает.
А однажды много ног сразу затопало! Будто стадо ведут на водопой. Только вот какое стадо? Не четвероногих, это понятно. Зато у этих двуногих крепкие копыта. Или твердые подметки.
Вошли Папа, Бабушка, женщина в белом халате и двое мальчишек класса, наверное, из третьего. Каждый — на две головы меня выше.
Я сразу сжался.
— Здравствуй, Мальчик, — сказала врачиха и тут же повернулась к взрослым. — Я ведь психолог, вы знаете, поэтому давайте где-нибудь поговорим, а дети без нас пообщаются. Это очень важно для Мальчика.
И они вышли в соседнюю комнату.
Я совсем в кокон свернулся. Была бы моя воля, замотался бы бинтами с головой. Или хотя бы одеялом накрылся.
Но ведь гости. Надо принимать, учила Бабушка. О чём-то говорить.
— Проходите, — сказал я каким-то противным, писклявым, совсем не моим голосом.
Парни прошли, сели на стулья возле стенки. Оба какие-то похожие. Только один повыше другого. Похоже, братья.
— Лебеди мы, — сказал тот, что постарше. — Я Серёга. Он Петруха.
— В каком смысле — Лебеди? — спросил я. — Фамилия такая?
— Фамилия Лебедевы, — пояснил младший, — а зовемся Лебедями. Так проще выражаться.
— Вроде кликухи, — объяснил старший, Серёга.
— А у тебя есть кликуха? — спросил Пётр.
Я пожал плечами. Кто бы мог дать мне кликуху, если я тут один всю жизнь лежу, не считая бессчётных больниц.
— Ну давай, ты будешь, э-э, — задумался Сёрега, — Безногий.
— Ты чо? — толкнул его Петруха локтем. — Маманя тебе выдаст!
— Ну не Псих же! Видишь, он нормалёк, не то что тот, у которого мы тогда были!
— Тот Псих! — согласился Петруха.
— Ну! А этот просто Безногий. Ноги у него не ходят, вишь. Но с головой всё в порядке.
Меня охватил какой-то озноб от этого обсуждения. В первый раз обо мне при мне говорили как об отсутствующем.
— Ты чё, пацан? — снова спросил старший. — Помираешь? Худо тебе?
Я молчал. Не знал, что ответить, и поглубже натягивал одеяло. Уже до подбородка натянул. Как с ними разговаривать? Скорее бы ушли!
— Да нет! — проговорил я, похоже, совсем жалобно.
— Ну что ты к нему пристал? — спросил Петруха брата, пихая его локтем в бок. — Ничё он не помирает! Просто ходить не может! Мало ли какие болезни у людей бывают.
— А я — чё? — удивился старший. — Я ничё! Пусть живет. Мне не жалко!
