то есть я, — Тата пожелал назвать ее Мелиндой. И никогда не позволял делать из этого имени уменьшительное, искажать, портить его…
— С этой минуты меня зовут Чопи [4],— сказала я вдруг своим соседям. — Чопи! Чопи мое имя! — повторяла я упрямо и все громче, громче: не разреветься же мне было, в самом деле, от того, что на сцене передо мною Тиборц, который охраняет, оберегает Мелинду!
Ребята вокруг меня шипели: «Тс-с!» — и смеялись. А учитель музыки записал замечание. Что ж, они были правы. Ведь они не знали Тату.
2. Делаю Мелинде замечание: из серьезной работы, она устроила посмешище
(К. Ханка, классный руководитель)
Так оно и было. Все верно.
В тот день вместо часа классного руководителя тетя Клари (Клара Ханка, наш классный руководитель) удружила нам сочинением. Уже само по себе не велика радость! Да еще тему дала: «Каким считают меня люди и каков я на самом деле?» «Любимое занятие вашего класса, — напомнила нам тетя Клари, — жаловаться, что вас не понимают и что взрослые к вам несправедливы. Ну так напишите, что́ каждый из вас о себе думает! Тогда и поговорим по существу, а вечно ныть да жаловаться толку мало».
Пожалуйста. Я и написала.
«Я не завершила еще всеобщего опроса и, что думают обо мне люди, не знаю. Но каждый, у кого есть глаза, считает меня красивой, доброй и умной.
Рост мой — 162 сантиметра, размер ноги — тридцать шестой. Зубы целы. Люблю музыку битлов, она лучше всего выражает мою индивидуальность. Что же до профессии, то я буду детективом. Больше всего на свете люблю телячью ножку в сухарях под майонезом.
Добавлю к этому, что я ветренна, неуравновешенна. Мои настроения и ощущения часто меняются. Дисциплина хромает. Сильно развито критическое чувство. За доброе слово пойду в огонь и в воду, жажду тепла и ласки, на несправедливость отвечаю упрямством, и т. д. и т. п.
Примечание: первые два абзаца — мои собственные мысли. Последний я вычитала из книги о подростках — книга вот уже неделю лежит на ночном столике у моей тети Баби, которая по ней собирается меня воспитывать».
Вот как было. И получился из этого форменный скандал.
Что замечание получила — это бы еще ладно! Даже лучше: по крайней мере, первая пощечина была позади. Теперь я хоть знала, что к чему; метод воспитания у Тантики действительно строился на пощечинах, и теперь я хоть испытала, что это такое. Ведь дома, в Тисааре, меня ни разу не ударил ни один взрослый: Тата запрещал бить детей.
А вот из-за класса я пожалела об этой истории. Ребята очень странно отнеслись к моему сочинению, когда мне пришлось прочитать его вслух: не засмеялись, но и не возмутились. Так, пожимали плечами и морщились. Сказали, что я просто дура и что такое геройство здесь не в почете. Словом, не оценили моего остроумия.
Но я-то не затем и писала, чтобы покрасоваться.
Дома, в Тисааре, нам тоже задали как-то сочинение — это в четвертом классе было, а может, еще в третьем. Называлось сочинение «Моя семья». Тогда я перечислила всех честь по чести. «Моя семья — это: Тата, Ма, далее — пештская мама». Так и написала: «далее», и ждала, как удивятся ребята «взрослому» словечку. Но они стали смеяться и дразнить меня: что же, мол, про отца не написала или он к семье не относится? Да у меня, верно, и не было отца, продолжали они веселиться, я, наверное, подкидыш. Учительница очень их всех тогда отчитала: стыдно, сказала, дразнить товарища. У Мелинды был отец, и очень жаль, что сейчас его нет, потому что семья без отца — как обрубок, так что лучше бы вам пожалеть ее. Мне хотелось тогда запустить чем-нибудь в учительницу, хотя вообще-то я ее даже любила немножко, потому что она была молодая и красивая и чуть не плакала, когда мы разбушуемся. Но я, конечно, ничем в нее не запустила, а просто решила, что никогда больше не стану писать в школе сочинений о себе и своей жизни. Даже если запрут меня за это в «тьму-таракущую» — все равно не стану. Что такое «тьма-таракущая», я точно не знала: это наша учительница так нас пугала, когда мы совсем уже не слушались.
Неправда, что наша семья — обрубок! Я не тосковала без отца, да и не любила его, даже не знала. Мне было два года, когда он убежал из Венгрии. Никому не сказал ни словечка, уехал, и все. Он был в семье старший сын, его звали Йожеф Беньхе, как и Тату. Он тоже столяр и резчик по дереву; говорят, его работы были даже лучше Татиных. За все время он написал только два письма. Первое — семье. Написал, что всех нас любит, просит у всех прощения; его же дела идут хорошо: деревянные фигурки раскупаются так, словно он раздает их даром. А какое там даром! Ведь у него уже и машина есть и мастерская, и все прочее. Тата ответил ему (на письмо в шесть страниц ответил, говорят, шестью строчками), написал, чтоб возвратился. После этого второе письмо пришло уже не нам, а дяде Лаци Гати, тисаарскому юристу. Отец просил его поговорить с мамой о расторжении их брака, потому что он собирается там жениться. «Мне ведь нужна семья», — писал он. Письмо это и сейчас у дяди Лаци, к прочим документам приложено. А карточка отца с тех пор, как себя помню, стоит у Ма на столе лицом к стенке. Не в наказание, нет. В доме у Таты никогда не любили никаких фокусов. Просто отец больше не писал, вот карточка и осталась повернутой к стене.
Карточки стояли на столе у Ма — фотографии всех ее пяти сыновей. Это был маленький и очень красивый столик в стиле бидерма́йер [5] — работа Таты, за которую он получил когда-то звание мастера. В те времена был такой обычай: тот, кто из подмастерья производится в мастера, должен выполнить какую-нибудь особенно красивую и сложную работу. Ма никогда не работала за этим чудо-столиком, только очень его любила. И часто рассказывала, сколько дней
