затратил Тата на каждую ножку, как неделями подбирал материал, какое достал редкое черешневое дерево. Ма знала про этот стол все до последней мелочи; а ведь прошло не меньше сорока лет, как она его получила. Но она им не пользовалась и даже письма писала на кухонном столе. Каждую неделю Ма писала сыновьям письма. Началось это, когда они учились еще в старших классах: им пришлось разъехаться по другим городам, потому что в Тисааре не было тогда полной средней школы. Потом они стали солдатами, а Ма продолжала писать, и тогда и позже своими письмами связывая семью воедино. Пришло время это уже на моей памяти, — когда у Ма стало хуже с глазами; с той поры она просила меня линовать ей бумагу для писем, чтобы ровней выходили строчки, и исписывала сплошь все четыре страницы, старательно и заботливо пересказывая мельчайшие новости. Ей было нелегко; ведь рассказывать приходилось не только о тех, кто остался в Тисааре, но и о прочих членах семьи; зато все наши знали о каждом любую малость. А вообще-то мои дяди не любители писать письма и, если бы не Ма, неделями ничего не слышали бы друг о друге. Последнее время Ма стала писать под копирку — это было ее собственное изобретение. Она подкладывала четыре копирки, чтобы одновременно рождалось пять писем. Потом раскладывала листки по конвертам, надписывала пять адресов, и мы тотчас шли отправлять их. Каждое воскресенье под вечер мы шли с ней на почту — так ходят в кино по абонементу или в церковь на воскресную службу. А с воскресенья начинали ждать ответов. Потому что каждый был обязан еженедельно отвечать Ма, хотя бы открыткой, хоть строчкой. Кто не напишет, Ма поворачивает его карточку к стене.
Когда карточка отца так и осталась повернутой к стенке, Ма стала каждую неделю посылать один экземпляр письма пештской маме. Ведь моя мама переехала в Пешт. Тата долго не хотел ее отпускать, но потом все согласились, что маме надо приобрести какую-нибудь специальность: в то время у нее не было никакой — она вышла замуж сразу же после школьных выпускных экзаменов. Вот она и решила теперь перебраться в Пешт к своим сестрам, выучилась на медсестру и поступила работать в родильное отделение, ухаживать за новорожденными. Когда она сдавала экзамены, вся семья за нее болела. Ма с точностью до минуты знала, что и когда будет на экзамене, и все поглядывала на часы и вздыхала: скоро ли кончатся у бедняжки мучения. А Тата без конца рассказывал мне, какой храбрый, какой замечательный человек моя мать. Я ведь осталась в Тисааре, когда мама переехала в Пешт, — так хотел Тата; а я только радовалась, потому что нигде на свете не могло бы мне житься лучше, чем с ним.
У меня тринадцать двоюродных братьев и сестер; но их фотографии висели уже на стене, потому что на столике не умещались. Их я не буду тебе описывать: все равно ведь запутаешься. Но про четырех моих дядей расскажу, их запомнить нетрудно.
Дядя Габор, самый младший, — агроном. В него были влюблены все девочки нашего класса, да и восьмиклассницы тоже. Он на самом деле хорош собой — вылитый Жан Маре, французский киноактер. Только верхом ездит намного лучше. Поля́, которыми он ведает, — без конца и края, и объезжает он их обычно верхом. Иной раз и домой заглянет мимоездом, а девчонки, что живут по соседству, все сразу бегут ко мне: той задание по математике переписать приспичило, этой линейка понадобилась… Да часто и забудут то, за чем прибегали, только на дядю Габора глазеют; а уж если он спросит что-нибудь, ну хоть самый пустяк, — и вовсе зальются краской до ушей. А Иренка Поч из восьмого — она недалеко от нас жила — подарила мне однажды свои красные бусы в две нитки. Из благодарности. Как-то она забежала к нам, а тут как раз и дядя Габор домой приехал с хутора. Он был весь пыльный, потный после верховой езды; тотчас сбросил с себя рубаху и позвал меня, чтобы я вылила ему ведро воды на шею да на спину — так у нас было заведено. Он и согнулся уже в ожидании холодного душа. А я вдруг скажи: «Сейчас Иренка польет тебе». Иренка благоговейно вылила на него ведро и потом две недели подряд рассказывала девочкам, как фыркает и ухает дядя Габор, когда его посреди двора поливают холодной водой. Мне она поклялась в вечной дружбе и была уверена, что я ради нее принесла великую жертву. А я просто не любила, когда вода заливает мне сандалии.
Дядя Габор охотно забирал с собой на хутор кого-нибудь из наших малышей — того, кто подворачивался под руку. Конечно, чаще всего это была я. Тебе, конечно, и в голову не приходило, что я умею ездить верхом? Уже с четвертого класса! И, по словам дяди Габора, вполне прилично. А уж он в этом вопросе никогда не покривит душой: не одной девчонке из школьного кружка приходилось слезы лить из-за его замечаний. Мне ведь они до тех пор не давали покоя, пока я все-таки не отправила дядю Габора к нашему директору. Они договорились, и мы организовали кружок верховой езды. Дядя Габор взялся обучать десять человек из старших классов. Записаться хотело полшколы.
В прошлом году, каждый раз, как наши кружковцы отправлялись к конюшням, я брала с собой и Габорку. Это сынишка дяди Габора и Теруш. Ему исполнилось тогда два года, и он был просто симпатяга — самый славный из всех моих двоюродных братцев. Лошадей он обожал, а отец обожал его, вот я и бралась присматривать за ним — пусть оба порадуются. Габорка не давал мне ни минуты отдыха; сам-то он мог часами гонять по усадьбе без устали будто заведенный. Словом, за ним нужен был глаз да глаз. Стоило ему, например, завидеть ведро, из которого поят лошадей, как он тут же совал в него голову: ведь и лошадки так пьют! Пока добежишь да вытащишь его оттуда, вода уже течет с него ручьями. Наконец я нашла способ обеспечить всем спокойствие. Во дворе конюшни под сенью акаций стояло несколько яслей, и около них подкреплялись, отгоняя мух, лошади, не занятые на работах. Это были мирные, добрые существа. Я сажала Габорку на какую-нибудь из них, лошадь дружелюбно оглядывалась и продолжала спокойно жевать свое сено. Даже кожей,
