выбежало несколько собак, и вслед за ними вышел мой старший брат, Терентий, с длинной хворостиной в руках.
Куда бы Терентий ни шел, всегда за ним бежали собаки. Он приучил их к себе хлебом еще в то время, когда хлеба у нас в доме было вдосталь. Из-за этого он даже бросил ученье: учитель выгонял его из класса вместе с собаками, которых он приводил с собой в школу.
О том, что мы пошли в Поддолгое, Терентий узнал от мужиков, пахавших в поле.
Парень он был добрый, но вспыльчивый.
- Хорошо, что люди видели, куда вы пошли, а то попали бы лешему в лапы! - закричал он, набросившись на нас с хворостиной.
Мы кинулись наутек. Собаки погнались за нами.
Возвращаясь домой, мы всю дорогу размахивали корзинками, отбиваясь от собак, которых Терентий натравливал на нас своим криком и хворостиной.
- Вот леший-то! - говорил потом Степка про Терентия. - Все ягоды из-за него порассыпали.
Больше в Поддолгое тем летом мы не ходили.
Вечером, вернувшись с поля, мужики пускали лошадей на улицу. Пастух собирал их и гнал в ночное на перелоги и лесные поляны. В то лето лошадей пас мой дядя, Михаил Егорович. Лошадей всегда тянуло в лес, к сочной траве. Вероятно, дяде трудно было бегать за лошадьми, выгонять их из леса, и поэтому он часто звал меня с собой в ночное. А может быть, ему просто было скучно всю ночь сидеть у костра одному.
Мне нравилось верхом на коне со свистом и криком скакать на пастбище, сидеть ночью у костра и слушать рассказы дяди о солдатской службе.
Утром, как только на краю неба покажется красный ободок солнца, мы гнали лошадей домой. Лошади у нас в деревне были худые, костлявые. Слезаешь с коня и идешь домой враскорячку.
- Что, парень, смозолил, видно? - спрашивал отец.
- Немного, - признавался я.
- Не беда! - говорил отец. - Мать попарит в баньке, и вырастет у тебя на заду кожа другая, как на рукавицах.
И верно, новая кожа вырастала всегда более крепкая.
Как-то сидели мы в ночном у костра; дядя рассказывал про войну, а колокольчики на лошадях звенели все дальше и дальше, пока совсем не затихли.
- Сходи-ка, Вася, выгони лошадей из леса, а то как бы медведи не задрали, - сказал мне Михаил Егорович.
- А как я их увижу? - спросил я. - В лесу-то темно.
- А ты дай медвежий свисток, - сказал дядя,
- Медвежий? - удивился я.
Не знал я еще, что такое медвежий свисток.
- Возьми листик, сверни его вот так, положи в рот и подуй сильно. - Дядя показал мне, как надо сделать.
Я попробовал сам, и свисток у меня получился резкий. Интересно было, выбегут ли лошади на мой свисток.
Долго стоял я перед громадной черной стеной леса, прислушиваясь, не звенят ли колокольчики. Ничего не было слышно. Казалось, что, как только я войду в лес, медведь сразу схватит меня и скажет человеческим голосом, точно в сказке: «А, попался, голубчик, мне в лапы!»
Страшно, но я вхожу в лес. Что там чернеет? Не медведь ли? Приглядываюсь, и уже чудится мне, что впереди огромный медведь. Но чем больше я разглядываю этого медведя, тем он кажется мне меньше. Я пробую заговорить с ним:
- Ну чего ты, мишка, стоишь? Проваливай-ка, мишка, с дороги! - говорю я шепотом.
Мишка молчит.
- Экий же ты дурень! Маленький еще, сосунок, разговаривать не умеешь.
«Конечно, это не медведь, а медвежонок», - думаю я; медленно приближаюсь к нему и протягиваю руку - хочу погладить. Оказывается, это пень!
В темноте мерещится другой медведь, но я становлюсь все более храбрым, иду уже быстрее и покрикиваю:
- Пень-колода ты, а не медведь! Думаешь, обманешь? На-кась!
Далеко зашел я в лес, покрикивая так, и вдруг услышал в стороне звон колокольчиков. Значит, надо свистеть. Набираю в грудь воздуха и подношу к губам листок. Резкий свист проносится по лесу. Колокольчики замирают. Наверно, лошади насторожились, слушают. Надо еще посвистеть. Даю один за другим два свистка, и в ответ на мои свистки колокольчики начинают звенеть часто-часто; до меня доносится быстрый топот.
Выйдя из леса, я нахожу на поляне всех лошадей.
- Молодец! - хвалит меня дядя. - Напугал - больше в лес не пойдут.
- Как дал медвежий свист, сразу кинулись бежать! - хвастаюсь я, а потом рассказываю, как медведей пугал.
- Ну, если даже на медведей кричишь, значит быть тебе, Васька, не псаломщиком, а фельдфебелем, - подзадоривает меня Михаил Егорович.
Все наши родные знали, что я задумал стать псаломщиком, чтобы есть пшенную кашу целыми тарелками.
В каждой деревне у нас на Онеге был свой праздник, и на этот праздник приходило много гостей из окрестных деревень.
Спирова праздновала Ильин день.
С нетерпением ждал я нашего деревенского праздника. Как было не ждать его, когда в этот день, раз в году, даже в таких бедных избах, как наша, можно было сытно покушать! Правда, нам, детям, только при счастливом случае. Кроме того, к празднику мне шилась в том году кумачовая рубаха.
Накануне с утра мать начала стряпать, а сестра Матрена села к окну шить рубаху. Я уселся рядом с ней и сторожил, чтобы она не бросала работу: вдруг не успеет сшить к празднику!
- Видно, Васька, не успеть мне - иголка тупая, - шутила Матрена.
- А ты возьми другую, вострую, - просил я.
- Да вот беда-то: другая кумачовых рубах не шьет.
Я умолял ее дошить рубаху к празднику, обещал за это, когда она будет пахать, приносить ей воду с родника так быстро, что вода будет еще холодной.
- Ну коли так, то постараюсь дошить, - говорила сестра.
Отец принес с реки много рыбы, и мать пекла к празднику большие рыбники из трески, сеиды, зубатки, ельцов и хариусов. Вынув рыбник из печки, она проковыривала в нем пальцем дырочку, и через эту дырочку натекала целая миска вкусного сока. Мы садились за стол и ели хлеб, макая его в сок рыбника.
Не терпелось отведать самого рыбника, но рыбники пеклись не для нас, а для гостей. Такой уж был обычай: рыбники гостям на праздник, а нам только сок из них да объедки.
И вот наступал долгожданный день. Он начинался с того, что утром
