уроков Мария Сергеевна прочитала нам все сцены, которые нужно играть, а Савелий Максимович долго рассказывал о тех временах, о героях и обычаях. Хотя мы и сами раньше читали Пушкина и Гоголя, учили историю, этот рассказ нам очень многое объяснил. Без этого было бы трудно, потому что одно дело — просто так себе читать, а другое дело — разыгрывать на сцене.
Но еще до сцены было далеко, а у нас чуть не разыгрался скандал, когда дошло до распределения ролей. Со сказкой было просто: Васе Маленькому дали роль Рыбака, Любушке — роль Старухи, а девчушке из четвертого, Оле Седых, — роль Золотой рыбки. Правда, помучились с Пушкиным. Мария Сергеевна сказала, что текст от автора должен читать Ведущий. Его надо загримировать под Пушкина, он будет сидеть или стоять сбоку на сцене и все рассказывать. Но какие же у нас Пушкины? Искали, искали подходящего и наконец сошлись на том, что Сергей Лужин (из нашего класса) лучше всех декламирует стихи, ему и быть Пушкиным.
С «Борисом Годуновым» вышло совсем плохо — на этот раз из-за меня.
У Катеринки соперниц не было, она сразу была признана самой подходящей Мариной Мнишек. Это и правда: остальные девочки у нас такие плотные и краснощекие, что их хоть с головы до ног обсыпь мукой — они не побледнеют и не станут похожими на аристократок; а Катеринка — худенькая, бледная, да она и в театре бывала, знает, как и что нужно делать.
А в Пимены вдруг выдвинули меня.
— Вот хорошо! — засмеялась Катеринка. — Он же летописец и есть, лучше его никто не сыграет.
Вот тебе раз! А я-то надеялся, что она захочет, чтобы я был Самозванцем! Сам я думал об этом с самого начала: и роль большая, и он молодой, и костюм должен быть красивый, и потом — я бы играл вместе с Катеринкой… До каких пор мне будут эту злосчастную летопись поминать? И я не хочу и не умею играть стариков. Я тогда вовсе не стану участвовать.
— Еще никто ничего не умеет, — сказала Мария Сергеевна. — И ты напрасно, Березин, капризничаешь, как маленький. Роль Пимена — очень хорошая, но трудная. Ее, пожалуй, труднее сыграть, чем Самозванца. А мы тебе доверяем ее, потому что ты справишься.
Словом, уговорили меня. Самозванцем назначили Костю Коржова. Если бы мне самому не хотелось играть эту роль, я бы тоже признал, что он подходит — всегда так форсит и обманывает, что прямо вылитый Самозванец. Он тут же выдумал, что он и лицом похож: нос курносый, и даже родинка есть, как у Лжедимитрия. Курнос он — это правда, а про родинку выдумал — просто обыкновенная царапина.
С «Тарасом Бульбой» чуть вовсе не разладилось. Геньку без споров признали подходящим Бульбой, но Андрия никто не согласился играть. Мария Сергеевна уговаривала, уговаривала и наконец рассердилась:
— Да что же это такое? Почему никто не хочет быть Андрием?
— Очень нужно! Он же предатель, изменник родины.
Немало пришлось помучиться Марии Сергеевне, пока ей удалось уговорить Фимку, что никто его не будет считать предателем и изменником, если он сыграет роль Андрия.
Мы переписали роли, выучили их, и начались репетиции.
Парты служили нам декорациями, карта земных полушарий — «горизонтом», а лампочка под потолком — то солнцем, то луной, то огарком свечи. Мы так увлекались, что переставали видеть окружающее и самих себя такими, какие мы есть, и всерьез мучились и страдали. И уже не большеглазая Кате-ринка в коротком платьице была перед нами, а гордая, хитрая интриганка Мнишек; не всегдашний Генька, а гневный казацкий рыцарь и отец Бульба; и не вихлястый Фимка, а раздавленный своим позором Андрий… То-есть все это пришло потом, а сначала мы так неистово кричали и так торопливо барабанили свои реплики, будто слова у нас застревали в горле и их нужно было поскорее вытолкнуть, чтобы не подавиться.
Другим ребятам было до смерти интересно, и они пытались проникнуть на репетиции, но мы никого не пускали: во-первых, чтобы не мешали; во-вторых, что же интересного, если все будут знать всё заранее!
Репетировали мы всюду, а не только в классе: на переменах, дома, по дороге в школу и домой. И сколько раз замершие под снегом пихты слышали «последнее сказанье» Пимена или гордые, презрительные слова Марины!
Мать, услышав мое бормотанье: «…а за грехи, за темные деянья спасителя смиренно умоляют.» — даже напугалась:
— Ты что это — молиться начал? Где это ты нахватался?
— Это не молитва, мам, а роль.
— Какая еще роль? Вот я отцу расскажу! Учат, учат их, а они — как чертополох. Иди вон к бабке Луше да и бормочи о ней. Что тебе в школе-то скажут?
Но, узнав, в чем дело, посмеялась над своим испугом.
А Костя Коржов — тот так и сыпал на каждом шагу словами из роли Самозванца. Сгребет в охапку дружка своего Сергея Лужина так, что тот закричит не своим голосом, а потом:
— «Волшебный, сладкий голос! Ты ль, наконец? Тебя ли вижу я?..»
Неверно решив задачу, он хватался за голову и трагически произносил:
С таким трудом устроенное счастье Я, может быть, навеки погубил. Что сделал я, безумец?..
Он даже на уроке Савелия Максимовича, не выучив домашнего задания и идя к карте, сказал:
Я, кажется, рожден не боязливым…
Постояв три минуты и тщетно попытавшись вспомнить урок, он пристыженно улыбнулся, но и тут вместо обыкновенных слов у него вырвались чужие, Самозванца:
Но час настал — и ничего не помню.
Настал и наш час — подошло пятое ноября, когда в школе должен был быть вечер. Его нарочно назначили на пятое, потому что шестого — торжественное заседание в клубе.
После уроков нам уже не успеть сбегать в Тыжу — на шесть часов назначено начало, и мы остаемся в школе. Фимка уходит к Косте Коржову, а нас Мария Сергеевна забирает к себе, чтобы накормить. Но мы почти ничего не едим — разве тут до обеда! Один Пашка деловито умял все, что перед ним поставили, и убежал к Антону. Пашка сегодня главный механик: будет открывать и закрывать занавес, делать выстрелы, устраивать фонтан, и ему некогда рассиживаться.
Нам тоже не сидится, и мы уходим в школу, а Катеринка остается: Мария Сергеевна должна подогнать ей костюм — старое шелковое платье Марьи Осиповны превращается сегодня в бальный туалет польской аристократки.
В школе веселый галдеж. До начала вечера еще несколько часов, но ребята уже собрались и старательно помогают Антону: носят
