Бабушка внимательно изучала написанное, а у меня словно муравьи шныряли под голыми пятками.
— Ну что ж, совсем неплохо. Отец неправ, потому что почерк у тебя, конечно же, исправился. — С этими словами она вытащила из кармана огрызок карандаша и твердой рукой проставила в уголке страницы дату.
— Такой порядок и установим. Перед отъездом я распишусь еще раз напоследок, и покажем твоему отцу. Ну, а ты, если вздумаешь куда отлучиться, всегда говори, чтобы я знала, где ты находишься.
— Хорошо! — я пошатываясь спустился с террасы и никуда не пошел, позабыв, что собирался идти на конюшню.
Пропади все пропадом! — заходился я с досады. Ведь чаще всего я брел прочь со двора — в ворота или через сад — без какого бы то ни было определенного плана, и цель вырисовывалась передо мною лишь позднее. И сейчас я почувствовал, что моему вольному, бесцельному существованию пришел конец.
— Кати, — услышал я бабушкин голос из дома, — собери-ка ключи!
— Ключи?!
— Ну да! Я ведь, кажется, по-венгерски сказала.
Тетушка Кати прошла мимо, даже не взглянув на меня. Лицо ее горело чуть ли не обжигающим гневом. Она заперла чердак, подвал, кладовую и отнесла ключи бабушке, а я убрался на конюшню.
Дядюшка Пишта точил самодельный нож для резки табака.
— Не велел мне идти старый господин?
— Нет!
— Вон как! — он с любопытством взглянул на меня. — Или стряслось чего?
— Если вздумаю отлучиться со двора, то должен ей докладываться. А тетушке Кати велела все ключи собрать, — выпалил я непочтительно, даже не назвав «упомянутое лицо» по имени. Но дядюшка Пишта и без того понял, о ком идет речь, и улыбнулся, а точнее сказать, ухмыльнулся.
— Чисто генеральша! — нож звонко цвикал о точильный камень. — Ей бы среди военных порядок наводить…
— Уланша, — пренебрежительно отмахнулся я от своей блаженной памяти прадеда-поляка.
И тут в конюшню ворвалась тетушка Кати.
— Оглох ты, что ли? Ступай табак резать! — и она в сердцах хлопнула дверью.
Дядюшка Пишта нацепил фартук и в этом облачении напомнил мне священника, которому я иногда прислуживал.
На крыльце уже были разложены табачные листья, а рядом сидел дедушка с длинной трубкой в зубах.
— Этот табак из Сулока, а этот — из Копара, — указал он на две кучки. — Бери поровну каждого, а там проверим на вкус. Сулокский будет покрепче, а копарский — какой-то турецкий сорт. Как тубероза.
Ночью я спал с тетушкой Кати; во-первых, я привык к своему месту, а потом мне больше и негде было бы устроиться. Я думал, что мы обсудим с тетушкой Кати сложившееся положение, но заснул, прежде чем она успела отправиться на покой, а пробудился на рассвете оттого, что старуха вертелась с боку на бок и тяжело вздыхала, а кровать скрипела под ней. Я какое-то время ждал, что она, как бабушка, заговорит сама с собой, но поскольку она лишь молча вздыхала, пришлось мне подать голос первым.
— Ай-яй-яй! — прокряхтел и я, давая понять, что башмак жмет, хотя ни один из нас башмаков не носил, кроме как по воскресеньям. Тетушка Кати пользовалась шлепанцами из сукна, к которым сама же подшивала подошву из грубого домотканого холста. Зимой и в грязь такая обувка, конечно, не годилась, но зато, прямо не снимая шлепанцев, можно было сунуть ноги в деревянные башмаки и ходить в них по двору. А затем в сенях деревянные башмаки сбрасывали и с чистыми ногами входили в кухню, потому что в Гёлле каждый дом начинается с кухни, куда справа и слева выходило по комнате.
— Чего не спишь? — спросила тетушка Кати. — А потом меня же еще и обвинят, будто дите разбудила…
— С бабушкой мы обычно разговаривали в это время, — поспешил я оправдать свое раннее пробуждение, на что тетушка Кати снова вздохнула.
— А всему причиной барышня Луйзи, неймется ей. Она и в девках такая была…
— Тетя Луйзи?
— Она самая. Хочешь мать повидать, так садись и приезжай сама, нечего заставлять старуху раскатывать. Опять они, вишь, с господином Ласло сошлись.
— Дядя Лаци хороший…
— Вот оно и беда! Ей бы надо такого муженька, как господин Миклош, он бы ей живо все шарики на место вправил… А у нас тут совсем другая жизнь пошла. Чего только человек не натерпится!..
— Скоро пройдет, — повторил я то, что слышал от других.
— Знамо дело, пройдет! Тебе хорошо: сбежишь из дому, и ладно, а мне податься некуда…
— Мне теперь тоже не разбегаться, тетя Кати. Эта бабушка желает всегда знать, где я нахожусь.
Тетушка Кати не ответила и наверное подумала о том же: сам дьявол не угадает, где через час очутится! Мне-то эта мысль давно покоя не давала. Отправлюсь я, допустим, в восемь часов к Янчи Берта, который вдруг припомнит, что видел на старом пастбище сорочье гнездо. Дорога туда займет час, а когда мы туда дотопаем, окажется, что гнездо уже пусто. Тут выясняется, что у кого-то из ребят есть на примете гнездо лысухи. Пока проверим гнездо, времени уже десятый час. Кто-нибудь из нас предложит искупаться на мелком месте; но там грязная вода, поэтому после придется бежать на Кач смывать с себя ил, — вот вам и десять часов. К тому времени мне вспомнится, что в саду у дядюшки Цомпо созрели яблоки-скороспелки; к яблокам дядюшка Цомпо даст еще и краюху хлеба… Едва успеешь перекусить, уже одиннадцать часов, а там появится дядюшка Декань с соблазнительным предложением:
— Ну, огольцы, кто сегодня полдень пробьет? А то мне люцерну косить надобно…
Отказаться от такого соблазнительного предложения нельзя по целому ряду причин. Во-первых, дядюшка Декань обидится и в другой раз не даст позвонить, а во-вторых, бить в церковный колокол — первейшее удовольствие для нашего брата — ребятни. Вот и приходится дожидаться полдня, а там пока доберешься до дому с ногами, от грязи черными, как у чирка-трескунка, и с клочьями паутины в волосах, — семья уже приступила ко второму.
Не знаю, выстраивалась ли в мозгу тетушки Кати эта картина так стройно, одно знаю: в действительности именно так все и вышло.
Мое появление за столом было встречено ледяным молчанием.
Я поздоровался и занял свое место, где почему-то отсутствовал прибор.
Молчание в комнате становилось все более гнетущим. Я с тревогой взглянул на дедушку, но он не ответил мне взглядом.
— Пойди умойся, — мимоходом обронила бабушка, — и захвати себе тарелку.
— Дядюшка Декань попросил отзвонить вместо него в полдень…
Мне никто не ответил.
— Ведь я сказала вчера, — позднее заговорила бабушка, — что я желаю знать, куда ты идешь.
— С утра я и сам этого не знаю, бабушка.
— Тогда обожди, пока не соберешься с мыслями. Таков был мой приказ, и впредь, если ты опоздаешь к обеду, можешь отправляться обедать к звонарю. Прямо поражаюсь, как это отец тебя к порядку не приучил…
Я промолчал. С одним куском мяса я уже успел управиться, и другая моя бабушка в таких случаях или сама подкладывала мне следующий или же спрашивала, не хочу ли я еще. Но сейчас мне никто не делал никаких предложений.
Отец, видите ли, не приучил меня к порядку! Да он только этим и занимался, и в доме у нас действительно царил порядок — правда, не такой, как в казарме. И к обеду я обычно не опаздывал, ну а если и опоздаешь на несколько минут, то разве что поругают… Иногда отец тоже опаздывал, и в таких случаях мы ждали его.
— Сколько раз вам говорить, чтобы не ждали! Дела у меня…
Но мы всегда дожидались его.
А сейчас все молча сидели; мне никто не предлагал еды, а я не решался попросить.
— Если больше не хочешь, скажи этой женщине, чтобы убрала со стола.
— Тетушке Кати?
— По-моему, другой женщины в доме нет…
По-моему — тоже, но эта манера говорить с подковырками была непривычной и очень раздражала меня.
Тетушка Кати убирала со стола грязные тарелки.
Мы по-прежнему сидели, и я не смел нарушить эту атмосферу злобной скованности. Я не знал, что мне делать или сказать, утратив всяческую уверенность даже в таких действиях, которые знал наверняка. От неподвижного сидения меня постепенно стало клонить в сон.
— Чем ты собираешься заняться после обеда?
— Не знаю, — испуганно встрепенулся я, потому что и в самом деле не знал этого.
— Урок свой выполнил?
— Нет еще.
— Вот и берись, не откладывая в долгий ящик. Я бы на твоем месте уж давно написала бы.
— Обычно мы с бабушкой спим в это время.
— Ваше дело. По-моему, дурная привычка ложиться спать на полный желудок, но если ты к этому привык, я не возражаю. А потом покажешь мне тетрадь по чистописанию.
— Хорошо, — я встал из-за стола и пошел к двери.
— Благодарю за обед! — резко воскликнула мне вслед бабушка.
— Да-да, я забыл, — отозвался я.
Бабушка безнадежно махнула рукой.
— Schrecklich![1] — сказала она, а я поплелся на кухню, взволнованно переживая случившееся. Ведь я прикидывал про себя, стоит ли поблагодарить за обед, тем более, что у нас в семье был заведен такой обычай, а когда я бывал в Капоше, то там тоже всегда так делал. Но после всех бабушкиных нападок решил, что благодарности от меня она не дождется. Да и с какой стати благодарить ее? Обедом этим меня обеспечили мои родители, а приготовила его тетушка Кати — приезжая бабушка тут ни при чем.
