Еще минута. До конца игры только минута! Судья посматривает на часы. Ничья? Это, конечно, великое счастье, но мне не до этого — все плывет перед глазами. Только бы не упасть, только бы выбраться отсюда!
Мяч на вратарской площадке.
До меня глухо доносится голос Гобры: «Бей, Пала…»
Вот-вот финальный свисток. В глазах — туман. Сейчас я соберу последние силы и ударю! Вот это будет удар!
И я ударил. Ударил что было сил.
— Го-о-о-о-ол!
Небо обрушилось от крика! Сначала я ничего не понял. Неужто мой удар был так силен, что мяч пролетел все поле и вылетел в ворота противника?.
Но через несколько секунд я узнал горькую истину. Гобра, раскрыв рот, ошеломленно смотрел на меня. А в сетке наших ворот застрял мяч. Казалось, будто даже и его озадачил мой фортель…
Что же было потом?
Потом я убежал и спрятался в кустах, подальше от ребят. И сейчас еще слышны издали веселые возгласы болельщиков «Бродяги»:
— Да здравствует Паларам, гип-гип-ура!
Потеккат
Маленькая Хозяйка
Дождь лил не переставая уже несколько дней. Легкий туман поднимался от земли и тонкой пеленой окутывал рощи и холмы. Ровный, однообразный шум дождя нарушали только налетавшие изредка сильные порывы ветра. Серые тучи нависали так низко, что время определить было невозможно; хотя день еще не угас, сумрак над рисовыми полями, казалось, сгущался с каждой минутой.
Пока я размышлял, не наступил ли уж и в самом деле вечер, дождь вдруг прекратился, и, как только перестук его затих, воздух огласился кваканьем лягушек и звоном цикад. Чувство одиночества, свойственное обычно человеку, застигнутому ночью на безлюдье, все сильнее и сильнее охватывало меня. В сердце заползал безотчетный страх.
Время от времени где-то на северо-западе вспыхивали зарницы, будто кто-то зажигал там огромные спички, но грома слышно не было.
Места эти были мне совсем незнакомы. Случайно попав сюда в ненастье, промокший до нитки, я сбился с пути и понял наконец, что заблудился. Вокруг не было ни души. Справа от меня тянулся глухой лес, впереди лежали бесконечные рисовые поля, с двух других сторон темнели пологие холмы.
Керала[45] красива даже и в такую погоду, она не похожа на все другие места Индии. Но сейчас мне было не до окружающих красот природы. Холодные щупальца страха и тревоги все сильнее сжимали сердце. Тоскливо и монотонно шумели гиганты деревья в лесу. Потоки грязной, ржавой воды с шумом низвергались с ближнего холма.
Снова пошел дождь. Я подоткнул дхоти, крепко зажал под мышкой книги, раскрыл зонт и зашагал вперед, стараясь держаться дамбы, разгораживавшей поле. Но вскоре путь мне преградил канал. Пришлось остановиться. В эту минуту до меня донеслись негромкие всхлипывания. Я приподнял зонт и огляделся по сторонам: справа от меня, у самого края канала, виднелась маленькая человеческая фигурка.
Я подошел поближе. Человечек, должно быть, заметил меня, потому что всхлипывания прекратились. Это была девочка лет одиннадцати, не больше. Худое темное тельце едва прикрывал какой-то ветхий лоскут. Больше на ней ничего не было. Живот у нее глубоко запал. Ребра проступали так резко, что их можно было пересчитать. Голову украшала широкополая, сделанная из листьев шляпа-зонтик, старая-престарая и походившая на настоящее решето. Из-под полей на лоб выбивались пряди темных густых волос.
Кап-кап-кап… — выстукивали о дырявую шляпу тяжелые алмазные капли дождя и, почти не задерживаясь, скользили по голому телу девочки. В руках она держала какие-то сверточки и бутылку с отбитым горлышком, наполненную, по-видимому, керосином. Из складок так называемой одежды, у самой талии, выглядывали две или три паппатты[46]. На пальцах правой руки можно было разглядеть несколько железных колечек — ее единственные украшения.
Посиневшее от холода личико поражало неестественной худобой и бледностью, но, несмотря на это, девочка была очень красива. На меня смотрели горящие, как угольки, испуганные глаза. Маленькая незнакомка стояла неподвижно, как изваяние.
— Что ты здесь делаешь, девочка? — приветливо спросил я.
Ответа не последовало.
— Почему же ты молчишь? Может, ты ждешь кого-нибудь?
— Мне нужно на ту сторону, а перейти не могу… Если отец не дождется меня… — И она снова заплакала.
На смуглых щеках пролегли две сверкающие от слез бороздки. Подойдя ближе к каналу, я увидел, что мостика действительно нет. По-видимому, его снесла поднявшаяся от дождя вода.
— Не бойся, девочка, — постарался я утешить ее. — Я помогу тебе. А где твой дом?
— Там, за холмом, — показала она.
Я велел ей подождать, а сам пошел по берегу и метрах в двухстах обнаружил ствол упавшего хлебного дерева, служивший раньше мостом.
Мы перебрались через канал.
— Далеко отсюда до шоссе? — поинтересовался я.
— Не близко, — протяжно и серьезно ответила девочка. — Надо идти до десятого столба.
Я знал, что если даже доберусь до шоссе без особых помех, то вряд ли успею сесть на автобус, идущий в Кожикоде. Поэтому я решил попросить приюта у своей маленькой спутницы:
— А можно у вас переночевать?
Девочка молча кивнула и улыбнулась.
— Ты меня накормишь?
— Конечно, — вдруг осмелев, ответила она.
— Как тебя зовут?
— Мани.
— Кто же у тебя дома?
— Отец и два брата. Мама умерла еще в прошлом году.
— А чем занимается отец?
— Раньше он собирал пальмовый сок. А теперь лежит… упал с дерева и сломал руки и ноги.
— Вот бедняга! — вздохнул я. — Кто же вас кормит?
Девочка не ответила.
— Что это ты накупила? — показал я на свертки.
— Соль и красный перец…
Снова полил дождь. Стало совсем темно. Мы дошли до середины поля. Тропинку уже трудно было различать. Местами она вообще пропадала, и тогда нам приходилось брести по колено в воде. Но Мани оказалась прекрасным проводником.
— Сейчас будет яма… — предупреждала она, оборачиваясь время от времени в мою сторону, — Здесь дорожку размыло… Рядом канава, осторожнее, а то угодите в нее.
Через несколько минут мы свернули на дорожку, которая привела нас к холму, и стали подниматься вверх по узенькой тропке. По обеим сторонам ее громоздились высокие скалы. Даже теперь я испытываю чувство страха при одном воспоминании об этом страшном восхождении среди кромешной тьмы, об этой петляющей среди щелей и обрывов тропке, усыпанной острыми, как лезвие ножа, камнями, которые принесли сюда потоки дождевой воды.
Ветви лиан свешивались со скал и хватали нас за одежду. Дороге, казалось, не будет конца. Время от времени я спрашивал, долго ли нам еще идти, и всякий раз девочка отвечала:
— Еще капельку…
Наконец мы поднялись на плоскую вершину холма. Я осмотрелся. Вокруг царил мрак. Месяц едва виднелся сквозь пелену облаков. И всюду, словно далекие звезды, мерцали светлячки.
Мы отыскали другую тропинку и начали спускаться с холма. Теперь идти было еще труднее.
Вскоре Мани остановилась:
— Вот наш дом. Идите сюда. Через эту калитку.
С огромным облегчением я стал вглядываться в темноту: слева слабо вырисовывалась небольшая хижина. Оттуда не доносилось ни звука. Света в окошке не было, очаг не горел. Мани оставила меня во дворе, положила на веранде свою шляпу и торопливо вошла в дом.
— Это ты, дочка? — прохрипел кто-то.
Мани подошла к отцу и начала что-то тихонько говорить ему. Я расслышал только слово «сартукаран»[47].
«Девочка, очевидно, приняла меня за чиновника, — подумал я. — Бедняжка! Для нее всякий человек в рубашке и пиджаке — важная персона».
Мани налила немного керосину в жестяную лампочку и зажгла ее. Слабый мерцающий огонек осветил ее улыбающееся лицо. Потом она вынесла на веранду циновку и молча пригласила меня сесть. Я снял пиджак, сел и осмотрелся.
На стене висели крюки, с «помощью которых хозяин, очевидно, взбирался на пальмы, и острый нож, которым он рассекал кору для добывания сока. Просторная веранда дышала чистотой и уютом; в земляном полу кое-где виднелись ямки, выбитые дождевыми каплями. Дверь имела настоящую раму, но сделана была из пальмовых листьев. Возле входа в хижину, у красноватой закопченной глинобитной стены, стояла подставка для лампы. Здесь же, на стене, висело несколько картинок, вырезанных из старых английских газет. Через полуотворенную дверь в слабом свете лампы, стоявшей на веранде, виднелась фигура лежащего на чарпаи человека с закутанными в какие-то тряпки ногами. С северной стороны к веранде примыкала пристройка с очагом. Передняя и задняя стены этой своеобразной кухни были сплетены из пальмовых листьев. Боковая стенка отсутствовала, на ее месте стояла клетка с курами. Иногда оттуда доносилось тревожное кудахтанье. На противоположной стороне веранды было рабочее место Мани. Сидя здесь, она ткала из кокосовых волокон циновки. Зеленоватые волокна лежали тут же, придавленные тяжелым камнем.
