– Ешь, ешь! – говорила я смущающейся от робости Людке. – Я дома наемся.
Это чудесное слово "дом" сразу поставило меня выше всех воспитанниц. Я была кем-то, кто вовсе не обязан всю жизнь торчать здесь. Очутилась я в приюте так, случайно, в силу неожиданно сложившихся обстоятельств, однако не принадлежу целиком и полностью приюту, потому что у меня есть куда вернуться.
И, помимо своей воли, я начала задирать нос, обрела покровительственный тон в обращении с подругами и всем своим поведением стала подчеркивать, что я – это человек, которого, по сути дела, здесь уже и нет-то вовсе… Девчонки, любившие меня, пока я была такой же, как они, пока я была одной из них, начали теперь относиться ко мне совершенно по-другому. Они стали лицемерны и неискренни. Лишив меня своей дружбы, они давали тем самым понять, что в конце концов на мне свет клином не сошелся и что они вполне могут обойтись и без меня.
Это меня смутило, и я изменила тон.
Одна только Геля радовалась перемене в моей жизни и печалилась по поводу моего предстоящего отъезда.
– Ну, что же, – повторяла она со вздохом. – Ты хоть своей маме нужна, а мы так никому ведь не нужны.
И вдруг выпалила неожиданное:
– Ты знаешь, я уже перестала верить в бога. Столько лет мне силой вбивали его в голову, в сердце, в уши, что мне всё это надоело. И, кроме того, один товарищ дал мне в школе такую книжку… – Она сделала многозначительную паузу и, понижая голос, добавила: – Из нее я узнала, что человек вовсе не сделан из глины, а происходит он от животного. Теперь я могу тебе даже сказать, – от какого именно животного происходит сестра Алоиза…
"Сегодня моя предпоследняя ночь в приюте… – размышляла я, шагая с пустыми бидонами по улице, вслед за сестрой Алоизой. – Деньги на дорогу у меня уже есть, полугодовой табель успеваемости без двоек. Завтра я распрощаюсь с матушкой-настоятельницей и со всеми монахинями. Перед настоятельницей надо будет сделать реверанс и поцеловать ей руку. В матрасе у меня спрятаны конфеты, купленные на деньги, оставшиеся после приобретения билета. Эти конфеты я раздам на прощание девчатам".
– Наталья, ты куда смотришь! Надо же сворачивать к скотобойне.
Очнувшись от своих грез, я быстро перебежала на утоптанную в снегу тропинку, ведущую к городской бойне. Завтра наконец кончится моя новая обязанность, которую возложили на меня неделю назад. Состоит эта обязанность в том, что я таскаю с бойни в двух бидонах отвар от кишок, на котором сестра Романа готовит нам в приюте суп.
Из открытых дверей одного из помещений бойни на меня дохнуло запахом жира. В огромных котлах бурлила какая-то жидкость. Клубы пара ползали по каменному полу, по стенам, образовали плотную завесу у самого потолка. С отвращением, но не без любопытства рассматривала я резиновые, сильно засаленные и покрытые кровяными пятнами фартуки мясников. Их волосатые руки с засученными выше локтя рукавами, красные ладони и огромные грязные ногти на волосатых пальцах произвели на меня необычайное впечатление.
Один из рабочих заметил меня и кивнул мне головой…
Я быстро подошла к нему с бидонами. Он опустил черпак в котел и налил мне в оба бидона кипящей жидкости с терпким запахом. А потом, дружелюбно и понимающе подмигнув мне, бросил в один из бидонов кусок сала величиной с кулак.
Я покраснела и, шепнув: "Спаси тебя, боже", – направилась с бидонами к выходу.
Там меня ожидала сестра Алоиза. Она сказала:
– Иди прямо в приют. Нигде не задерживайся и не заглядывайся по сторонам. А я должна зайти в парафиальное управление.
И она ушла.
Улица была полна санок, всюду слышались позвякивания бубенцов, скрип лыж. Голубая пыль искрилась на сугробах. Утоптанный на тротуарах снег местами подтаял, образовав синеватые ямки. Вокруг меня царило веселое, предпраздничное оживление.
Наклеенная на заборе афиша возвещала о начале состязаний по прыжкам с трамплина.
Мимо меня прошла веселая стайка гимназисток. Я запомнила их лица с того дня, когда они в качестве членов Марианской содалиции приходили на богослужение в наш старый монастырский костел. И они помнили меня, помнили, как я с ковриком под мышкой и с кадилом в руке, в черных чулках и буро-коричневом платье шла между двумя шпалерами хихикающих нарядных гимназисток и гимназистов, не смея поднять глаз, сгорая от стыда.
Я низко, трусливо опустила голову, готовая на что угодно, лишь бы только они не узнали меня. А когда они благополучно миновали меня, я не удержалась от любопытства, приостановилась и оглянулась на них. Как красивы и изящны были они в своих цветных свитерах и шапочках!.. В это время одна из гимназисток тоже обернулась и смерила меня вызывающим, насмешливым взглядом…
Быстро подхватила я бидоны и поплелась дальше, к своему монастырю.
А они, я слышала, громко, заразительно смеялись. Может быть, не надо мною? Может быть… Но… Нет, наверно, всё же надо мною!
Им было над чем посмеяться. В плаще, сплошь покрытом жирными пятнами, в огромной, не по росту, шапке идиотски торчащей на голове, в гигантских черных суконных ботах-мокроступах я была, наверно, удивительно похожа на огородное чучело, неизвестно как и зачем оказавшееся здесь, на улице, среди сверкающего и искрящегося на солнце девственно-белого снега.
"Вот обезьяны! – зло подумала я о гимназистках, которые не переставали смеяться. – Нужно было бы окатить их отваром".
А между тем в сердце и в груди у меня как-то тревожно и неприятно щемило.
Я сошла с тротуара на проезжую часть дороги, чтобы избежать встречи с надвигавшейся на меня новой веселой компанией учениц. Вскоре я обратила внимание на то, что почти все прохожие приостанавливаются и показывают друг другу на тройку саней, несущихся посередине дороги. Такие сани не часто можно было увидеть на улице. Огромные, украшенные всевозможными узорами, запряженные красавцами конями и побрякивающие новой упряжью, они невольно привлекали внимание. Однако прохожие смотрели не столько на санки, сколько на сидящих в них особ.
Я тоже приостановилась, чтобы посмотреть…
Откуда мне знакомо это лицо? Седовласый пожилой господин в меховой шапке и шубе сидел в санях и разговаривал с другим солидным господином в цилиндре. На санях, которые ехали впереди и позади, полно было военных. На их фуражках с огромными козырьками, обрамленными металлическими кантами, сверкали серебряные звезды и галуны.
Почтенный, седовласый господин смотрит на людей и улыбается той же самой беспечной, заученной улыбкой, какой одаривает он нас с портрета в школьном классе. Только там он изображен с орденской лентой и со звездой.[142]
Санки проносятся мимо меня. Искусственная, неживая улыбка застывает где-то между нами. Между моим нищенским бидоном и тем миром, который в шубах, мехах, звездах беззаботно пролетает мимо на санках, не замечая меня.
– Ах, боже! – услышала я тихий шепот.
Рядом со мной стояла сестра Алоиза с открытым от восторга ртом, щеки ее ярко горели румянцем, глаза блестели. Она не отрываясь провожала взглядом узорчатые сани, полные шикарных полковников.
– Стоишь тут и глазеешь, – обратилась она ко мне суровым тоном. – А я говорила тебе, чтобы ты шла прямо в приют.
Я взяла бидоны и пошла быстро вперед. Но очень скоро устала и остановилась, чтобы передохнуть. А потом я останавливалась всё чаще и чаще, чтобы перевести дух. Бидоны были тяжелы, словно в них кто-то налил свинец. Руки без перчаток коченели, и ручки бидонов выскакивали из онемевших пальцев.
Тогда я начала понемногу отливать жидкость из бидонов. А делая это, умирала от страха при одной только мысли о том, что сестра Алоиза может заметить мой маневр. Я повторяла его через каждый десяток шагов – и таким образом дорога от скотобойни до монастыря превратилась для меня в греховную и рискованную игру с собственной совестью: я уже перестала обращать внимание на то, отвернулась ли в сторону монахиня, по пятам следующая за мной, или она смотрит как раз на меня в тот момент, когда я отливаю в снег отвар. Но всё же, когда этот момент наступал, меня прошибал пот. Два чувства боролись во мне: надежда – а вдруг удастся! – и страх: если не удастся, то будет мне в приюте порка!
Но пока что удавалось. И так – всю дорогу. На снегу оставались желтые пятна. Бидоны становились всё легче и легче. Теперь-то уж можно было с ними управиться.
На крыльце моего прихода ожидала, как всегда, группа девчонок.
Едва мы с сестрой Алоизой появились на дороге, как они сбежали с лестницы, вырвали у меня из рук бидоны и помчались с ними вперед.
Бедняги! Я окинула их сочувствующим взглядом. Они рвались к куску сала, который оказывался в бидоне, если мясник был милосерден или невнимателен. Я отказывалась от своей доли, поскольку чувствовала себя уже не воспитанницей приюта, а человеком, который через два дня будет есть обед в своем родном доме.
